Сергей Говорухин
Никто, кроме нас...
Они поднимались по затертым грязным ступеням. Тускло отбрасывая тени, мерцала над головой закопченная лампочка. Стены, лестничные марши, перила, одним
словом, все в этом фантастическом, будто вырванном из другого измерения, подъезде было испещрено рисунками и граничащими с помешательством, изречениями
граждан на тему "Мастера и Маргариты".
Но основное место на стенах, окнах и потолках занимали цитаты из самого Булгакова и создавалось ощущение, что если подняться с первого до последнего
этажа, то можно прочесть роман целиком.
– Где мы? – оторопело спросила Наташа.
– В этом подъезде находилась знаменитая квартира пятьдесят из булгаковского "Мастера и Маргариты", – объяснил Левашов.
– Ты любишь Булгакова?
– Я люблю тебя. А к Булгакову я спокоен.
– Тогда зачем мы здесь? Ты не Мастер, я не Маргарита... Левашов пожал плечами.
– Мне почему-то захотелось привести тебя сюда... Скоро эти квартиры выкупят, закрасят стены, установят домофоны, и больше ни одна влюбленная, временно
безработная пара не сможет распить здесь бутылку портвейна...
– Почему портвейна, – удивилась Наташа.
– Потому что здесь можно пить только портвейн. И только из горлышка, – назидательно сказал Левашов.
– Женька, – Наташа прижалась к Левашову. Она повернула голову и прочла надпись на стене: – "Не шалю, никого не трогаю, починяю примус..." Как просто, –
задумчиво сказала она, – никого не трогаю, починяю примус. И самое главное: никто не трогает меня...
Они поднялись на третий этаж, уселись на подоконник. Неприкрытая, с выбитыми стеклами оконная створка слегка раскачивалась от ветра и поскрипывала в тишине
московского колодца.
Левашов достал бутылку портвейна, опалил зажигалкой полиэтиленовую пробку и сорвал ее зубами. Сделав несколько глотков, он протянул бутылку Наташе.
Наташа перевела дух, перекрестилась и отчаянно приложилась к бутылке.
– Господи, какая гадость! – болезненно морщась, выдохнула она, возвращая бутылку Левашову.
– Ты что же, в юности портвейн не пила? – искренне удивился Левашов.
– Я пила сухое белое вино и не шлялась по подъездам, – заявила Наташа.
– Пропала жизнь, – сокрушенно вздохнул Левашов и ополовинил бутылку. – Будешь еще?
– Давай, чего уж теперь... Левашов достал сигареты.
– Знаешь, а я в среду купил тебе целый пакет косметики "Сальвадор Дали", – сказал он. – Огромный такой пакетище...
– У меня что, по-твоему, косметики нет...
– Я отдал его продавщице из коммерческой палатки. Весь пакет...
Наташа взяла у него сигарету, закурила.
– Женька, ты меня не идеализируешь? – прищурилась она. – Зачем ты мне это рассказываешь? Я обыкновенная баба. Вздорная, капризная, порой ревнивая... И я,
правда, не понимаю, почему моя косметика должна доставаться какой-то продавщице?..
– У нее муж погиб там, в Афганистане, – не сразу ответил Левашов. – Молодая, интересная женщина – по сути, старуха. Ни детей, ничего... Руки с облезшим
маникюром...
Наташа нервно покусывала губы.
– Женька, – неожиданно всхлипнула она, – ты всегда будешь таким?
– Каким?
– Любимым...
Он обнял ее, прижал к себе – маленького растрепанного воробышка. – Я буду разным. И плохим и хорошим. Иногда ты будешь меня ненавидеть... Но я всегда буду
с тобой. Мы будем жить долго, очень долго. Сколько до нас еще не жил никто. А потом мы придем в этот дом, поднимемся по этой лестнице и уйдем в небо, как
когда-то ушли они...
– Кто?
– Мастер и Маргарита...
– Какая чудесная сказка, – заворожено сказала Наташа. – А как же домофоны?
– В том-то и дело, – сухо сказал он, – что все сказки, в конце концов, разбиваются о самый банальный домофон...
Наташа взяла из его рук бутылку.
– Знаешь, Левашов, когда-нибудь у нас будет большая квартира, дружная семья, спокойная работа... И это неизбежно. И я этого не боюсь. Потому что я впервые
счастлива. Потому что впереди у меня еще столько счастья!.. И я его никому не отдам.
Она поднесла бутылку к губам и, к изумлению Левашова, выпила ее до конца.
- Не шалю, никого не трогаю, починяю примус... Пойдем домой, Жень...
" Наташка! У меня не хватило решимости сообщить тебе о предстоящем отъезде... Я не мог допустить, чтобы наши последние дни были омрачены твоими мыслями и
тревогами. Прости меня.
Помнишь, ты спросила: если тебя позовут вновь – ты пойдешь?
Уже тогда я знал, что меня вот-вот позовут. Этот день наступил. Не пойти я не мог.
Я уезжаю в Таджикистан. Там война, которой как будто нет... И я обязан рассказать об этой войне. Я не знаю, нужно ли это кому-нибудь кроме меня, но это
нужно мне. А, значит, тебе. А это уже не мало.
И еще я обязан вернуться. А я очень обязательный человек.
Наташка, я вернусь, слышишь. Ты можешь сомневаться в чем угодно, только не в этом. Я слишком люблю тебя, для того чтобы так легкомысленно распорядиться
своей жизнью.
Я еду надолго. На месяц-два, может, больше. Раньше два-три месяца были для меня не принципиальны. Теперь каждый день без тебя невыносим. Я пишу это письмо
и уже скучаю по тебе, нахохлившийся мой воробышек. Я так и не успел поносить тебя на ладонях...
Если будет звонить мать: я в Арктике, далеко за Полярным кругом. Осуществляю ледовую проводку. Или еще что-нибудь в этом роде. Поубедительнее. Знаешь, меня
могли убить десятки раз. Иногда мне казалось, что меня больше нет. И только теперь я пони-маю, что со мной никогда ничего не случится. Моя вера, моя
убежденность – это ты, родная, любимая моя...
Если же я задержусь по независящим от меня причинам, знай: тебя не оставят. Знай и забудь об этом. По-тому что я вернусь все равно.
Я пишу это письмо дома, на нашей кухне. Ты уже спишь, как всегда раскинувшись посреди кровати и спрятав руки под подушку, а твоя левая пятка легкомысленно
торчит из под одеяла. Сейчас я ее поцелую, ты недовольно дернешь ногой, еще глубже забьешься в подушку и... проснешься
Так будет всегда. Всю нашу долгую жизнь. Ты будешь ложится раньше и ждать меня, а я всегда буду возвращаться. Спи. Я люблю тебя."
... плотность огня усиливалась. "Духи" несколько раз били из гранатометов: в группе Истратова было уже пятеро убитых и семеро раненых.
"Значит, есть у них гранатометы, – машинально отметил Левашов. – Выстрелы берегут, сволочи! Когда же это кончится?.."
Десантники навскидку отвечали из "мух". Больше от отчаяния. Плотность огня с той стороны не оставляла возможности вести прицельную стрельбу – пули крошили
вековые камни, жутко завывая на рикошетах.
Сколько это продолжалось? Три-четыре, максимум пять минут. Казалось: вечность.
Левашов не надеялся, что они выберутся из этого огневого мешка. Если случится чудо, то да. Скорее все-го: нет.
Но в любом случае ему предстояло взять камеру и снимать. В конце концов, он здесь именно для этого. Но как же было непросто, перекинув за спину автомат,
поменять надежное укрытие на почти открытую позицию и прильнуть к визиру видеокамеры...
Сколько раз ему приходилось слышать профессиональные термины: прекрасная панорама, интересная точка съемки... Но это было там: на заснеженной "натуре"
среднерусской полосы, в хорошо отапливаемых павильонах Останкино...
Сейчас ему было необходимо найти "интересную" точку здесь. А она была только одна – эта "интересная" точка: в грохоте и вспышках обжигающе-гибельного
металла, посреди яростной, для кого-то последней схватки...
В несколько бросков Левашов преодолел расстояние до намеченного места, упал среди камней, вросся в землю, навел объектив...
Вот она: не придуманная, не смонтированная из различных эпизодов – подлинная неистовая картина боя, в котором у тебя, как и у остальных, ровно столько же
шансов выжить и ровно вдвое больше шансов умереть.
Вот они: перекрестные автоматные очереди, приближенный трансфлокатором разрыв, леденящий сердце цвирк пули в нескольких сантиметрах от накамерной пушки...
Левашов, конечно, не услышал своей пули. Он всего лишь хотел добежать до соседнего камня и снять убитого пулеметчика. Пуля вошла прямо под колено
раскаленным, пробивающим тело гвоздем, и опрокинула его на землю. На мгновение ему показалось, что он споткнулся...
Левашов почувствовал, как пульсирует и бьет толчками из раны кровь и с каждой секундой становится невыносимее боль. Он рванул из разгрузки жгут и сильно
перетянул ногу выше колена. Попытался опереться на ногу – нога не подчинилась.
Значит без посторонней помощи ему отсюда не выбраться. Как по-идиотски все вышло! Что же теперь – помирать здесь? Нет, он обещал вернуться, и вернется! И
хватит! Все остальное – разговоры в пользу бедных! "Хрен им, а не селедки!" – всплыла в памяти фраза из какого-то романа. Вспомнить бы из какого... Он
подтянул к себе пулемет: цинк был пробит, лен-та покорежена. Левашов откинул бесполезный теперь пулемет, перебросил из-за спины автомат...
У него оставалось семь магазинов и три пачки па-тронов в эрдэшке10. Больше трехсот патронов... – Хрен вам, а не селедки! – упрямо повторил он.
К нему метнулся Истратов. – Уходим, Левашов!
– Не уйдем – людей положим... – через боль выдавил Левашов.
– Положим, если не уйдем! Гранатометы у них – основные силы подтянулись...
– Не уйду я, Паш, – Левашов кивнул на ногу. – Ох, е..! – Истратов увидел растекающееся по ноге Левашова багровое пятно. – Как же ты так?! Он выхватил из
нарукавного кармана коробочку с промедолом и вколол шприц-ампулу Левашову в бедро. Прямо через камуфляж.
– Спасибо, – Левашов протянул Истратову кофр. – Камеру забери, Паш...
– Я оставляю группу прикрытия, – не глядя на Левашова, сказал Истратов. – "Борты" уже идут, Жень... Он положил рядом с Левашовым два автоматных рожка,
оставшуюся шприц-ампулу.
– Бл.., как в кино! – поморщился Левашов. – Я все понял, Паша...
– Кончилось кино, – Истратов сжал руку Левашова выше локтя, подержал секунду. – Дотяни, Женька...
– Не дождетесь, – с трудом усмехнулся Левашов.
Огонь со стороны "духов" стал еще интенсивнее – отстреливаясь на ходу, рывками уходила за скальный выступ группа Истратова. Справа и слева от Левашова
заработали пулеметы прикрытия. Перехватить инициативу хотя бы на несколько секунд, не дать "духам" поднять головы – только так можно было пропустить группу
Истратова.
Левашов оперся на камень, подтащил раненую ногу, вскинул автомат. Прямо перед ним, стоя на одном колене, вскидывал пусковой механизм в направлении уходящей
группы гранатометчик. В прорезь прицела Левашов разглядел пуштунку11 на его голове, опустил мушку чуть ниже и нажал на спусковой крючок...
Он еще успел заметить, как, сорвавшись со склона, падал на дно ущелья гранатометчик, когда мощная взрывная волна бросила его на камни, впилась в спину
десятком осколков...
"Я же убил его..."
Голова раскалывалась от боя колоколов, немела и набухала кровью посеченная осколками спина. Он инстинктивно прижал руки к голове и ощутил под пальцами,
сочащуюся из ушей, кровь.
"Слишком много для одного дня..." – подумал он и с ужасом увидел, как с яркого полуденного неба на него стремительно падает ночь.
... Левашов лежал в Мертвом море и читал журнал. Это было совсем несложно: вода была до отвращения соленая и жирная, как подсолнечное масло. В такой воде
можно было читать журнал, курить, играть в шахматы и беседовать о сотворении мира. Говорят, именно здесь, аки по суху, бродил Христос...
От палящего солнца голову Левашова прикрывал носовой платок, завязанный по концам на четыре легкомысленных узелка. И голова под стать платку была на
удивление пуста и свободна от каких-либо мыслей...
А Наташа, единственная, неповторимая его Наташка, перемазанная лечебной грязью, умопомрачительно танцевала на берегу под легкомысленную песенку "Джонни",
которая так нравилась Левашову. И антрацитовый слой грязи не умалял стройности ее божественной фигуры.
И многодетные еврейские семьи, и бедуины со своих "кораблей пустыни", и жители далекой страны Иордании на том берегу Мертвого моря: все, затаив дыхание, с
восхищением смотрели на Наташу. И это, черт возьми, было приятно!.. – А все-таки еще не конец, – сказал он сам себе и нащупал непослушной рукой автомат.
Он еще мог стрелять. Неприцельно, ослабшими рука-ми, но мог. Главное было выбрать удобную позицию.
Слева изредка, экономя патроны, огрызался пулемет. А правый молчал. Значит, их оставалось двое.
Левашов примостился среди камней, как на турели, приспособил в узкой расщелине автомат и вдруг ощутил в разряженном очередями и пороховыми газами воздухе
первые звуки тишины...
Он повернул голову: далеко в небе, отстреливаясь тепловыми ракетами, словно в рапиде, плыло к ним на помощь звено боевых вертолетов...
10 «эрдэшка» – ранец десантника
11 «пуштунка» – афганский мужской головной убор
Назад 1 | 2 | 3 |
4 |
5 | 6 | 7 | 8 | 9
© Все авторские права защищены. При перепечатке разрешение автора и активная гиперссылка на
сайт Фонда ветеранов боевых действий «Рокада» www.fond-rokada.ru обязательны.
