Сергей Говорухин
Никто, кроме нас...
Михалыча выписали через две недели.
Он знал, что его выписывают умирать, и не собирался цепляться за жизнь, понимая, что ее конец будет еще страшнее, мучительнее для него и невыносимее для
окружающих. Ироничный, часто безрассудный, подвластный эмоциям – он впервые в жизни запрограммировал себя на конкретную задачу. И решение этой задачи стало
единственным делом его жизни, которое он исполнил с несвойственной ему строгой, механической и уже отрешенной последовательностью.
Дома, поддерживаемый женой, он прошел в кабинет, лег на диван и, укрыв ноги пледом, бесстрастным непререкаемым голосом продиктовал необходимые
распоряжения. Затем выпил два стакана крепкого чая с лимоном, выкурил трубку хорошего табака и, зная наверняка, что этого нет в холодильнике, попросил жену
сходить на рынок за домашним творогом.
– Какой творог, Юрочка? – испуганно спросила жена – в доме никогда не держали творога. – Странно, ей богу...
– Домашний, – ворчливо отвечал Михалыч. – Человек хочет творога. Что тут странного?
Жена ушла, доверившись его привычно-ворчливым интонациям, капризному, присущему больным желанию чего-то необычного. До рынка было пятнадцать минут ходьбы,
она шла и думала о том, как непредсказуемо меняются человеческие привычки: он никогда не любивший молочного, вдруг настойчиво потребовал творог и теперь
каждый день она будет с утра бежать на рынок за домашними творогом и сметаной, пока...
Она понимала, что это "пока" наступит скоро, очень скоро. Что уже ничего изменить и предпринять не-возможно, и сейчас все подчинено одному: сделать его уход
наименее болезненным, сохранить иллюзию прежней, когда-то счастливой жизни...
Она слишком долго надеялась на чудо, профессоров и новейшие технологии "кремлевки", моталась по деревням в поисках народных целительниц, отпаивала его
травами по их рецептам, а он таял и таял на глазах... Перед уходом он попросил жену присесть и долго держал ее ладонь в своей руке, смотрел выцветшими
глазами, словно запоминая давно знакомые черты лица... В глазах стояли слезы.
А она сидела на краю его постели и с ужасом думала только о том, что и это теперь тоже "пока"...
– Ладно, иди, – отпуская ее руку, наконец, сказал он своим вечно недовольным тоном, – а то ты меня без творога оставишь...
Жена ушла, обманутая его будничным голосом, незамысловатой полудетской ложью... На войне это называется тактикой отвлечения противника. Простейший
тактический ход...
Что отняла у него война? Друзей, силы, годы... Что он обрел на войне? Друзей, силы, умение принять единственно верное решение, мудрость потерь, трофейный
браунинг, лежавший в ящике письменного стола, и отдельно, россыпью патроны к нему, о которых никто не знал...
Он с трудом поднялся, включил видеомагнитофон, достал браунинг, снарядил обойму и, вернувшись к дивану, долго, не отрываясь, смотрел на экран. Потом
зачем-то перекрестился, передернул затворную раму и выстрелил в висок, исполнив свою последнюю работу на земле также спокойно и достойно, как и все, что
когда-либо делал.
Михалыч умер, а на экране телевизора продолжали плыть бурые вершины афганских гор, от которых все дальше и дальше, отстреливаясь тепловыми ракетами, уходил
к границе вертолетный полк. И в треске радиосвязи, пренебрегая кодовыми обозначениями, со всех "бортов" неслись в эфир еще растерянные, еще не верящие, но
уже обезумевшие от счастья голоса:
– Уходим, ребята! Уходим!..
– Значит, деньги, Евгений Иванович, суточные и командировочные получите в бухгалтерии, а камеру, кассеты и все остальное вам привезут домой. Ну, что ж,
давайте прощаться...
Они одновременно встали из-за стола. – Вы поаккуратней там... – директор выдавил легкое подобие улыбки. – Все-таки мы в вас большие деньги вложили...
Собственно, он был неплохой мужик – директор компании "Пирамида", и эта дурацкая вырвавшаяся шутка была лишь следствием его состояния. Ему доводилось
финансировать военные экспедиции, но предыдущие войны разыгрывались статистами и пиротехниками в ближайших лесах Подмосковья, а эта война действительно
существовала в далекой неизвестной, но от того не менее опасной реальности. И на эту войну сейчас уезжал Левашов, а он, директор оставался в просторном
офисе с черными полированными столами, селекторной связью и хорошенькой секретаршей за дверью. И потому он чувствовал себе скованно и неловко, как-то не
по-мужски, что ли.
– Все будет нормально, Валерий Андреевич, – успокоил Левашов. – Мы сделаем замечательную картину. Кассовую...
– Это вы напрасно, – смутился директор. – Не хлебом единым, как говорится...
– К сожалению, только говорится.
– К сожалению. Что делать – время такое. Безбожное...
Директор протянул Левашову руку.
– Значит, тридцатого в десять часов водитель будет ждать вас у подъезда. Рейс, если не ошибаюсь, у вас в двенадцать с чем-то...
– Как тридцатого? – Левашову показалось, что он ослышался.
– Вы загляните в билет, Евгений Иванович...
Левашов достал билет.
В разнообразии цифр, обозначающих время, рейс, место, и теперь сливающихся в непостижимые миллионы, он все же сумел различить дату вылета.
Он улетал через неделю.
...молча, задыхаясь от перегрузки и недостатка кислорода, уходил вверх по тропе взвод Истратова.
Десантники понимали, что кровавая схватка у Шурупдары внесла существенные коррективы в тщательно разработанный план операции и только стремительный выход
к перевалу может спасти их. Но как всегда бывает на войне – в самый ответственный, самый напряженный момент, от которого зависит твоя собственная судьба и
судьба твоих товарищей – силы оставляют тебя. И сглатывая соленый пот, закусывая до крови губы, с трудом передвигая одеревеневшие ноги, ты, как никогда
отчетливо, понимаешь, что никакая воля не может противостоять парализовавшему тебя бессилию.
И только уставшие, в белом от пота камуфляже, но, по-прежнему, такие надежные спины товарищей заставляют тебя верить, что ты сумеешь преодолеть, дойти, не
сломаться...
Двухчасовой переход окончательно вымотал десантников. За два часа Истратов остановил группу один раз, дав возможность людям припасть обескровленными,
растрескавшимися губами к сочащейся по скалам воде. И то как солдаты пили, прижимаясь горячими телами к спасительному холоду скал, и как мучительно тяжело
отрывались от них снимал непослушными руками Левашов.
По расчетам Истратова до перевала оставалось не больше часа пути. Но сейчас, слыша рванное хриплое дыхание за спиной, беспомощное бряцание оружия и
надсадное разнобойное шарканье солдатских ботинок, он впервые осознал: как же это оказывается много: час пути – поделенный на миллионы доли секунд, целый
час жизни...
Все не могло складываться хорошо. Это она знала наверняка.
Она встречала немало людей родившихся под счастливой звездой, но никогда не завидовала им. Они были ей неинтересны. Неинтересны хотя бы потому, что
простота и легкость, с которой они добивались намеченной цели, в конечном счете, определяли саму цель. И эта цель оказывалась такой ничтожно малой и
неоправданной, такой материально осязаемой, что порой начинало казаться, будто вокруг уже не осталось людей, для которых звездное небо в глубинах
мироздания и шум моря за окном по-прежнему важнее мишуры и блеска самого обыкновенного, идиллического потребительства...
В детстве она отдыхала в пионерском лагере под Одессой.
От этой поездки в памяти остались заброшенные, обдуваемые горячим южным ветром, абрикосовые сады и сухая, трескавшаяся под ногами земля.
Еще она запомнила девочку, протянувшую ей переводную картинку.
– Возьми, – сказала девочка, – это тебе.
Отец девочки был помощником капитана океанского лайнера. Переводные картинки он привез из плавания. Девочка говорила: из Африки.
Переводные картинки – несбыточная мечта нашего детства.
Девочку обступили.
– Дай мне! Мне, мне! Ну, пожалуйста, мне...
Время от времени девочка поднимала глаза, выделяла кого-нибудь из просящих и царственно одаривала картинкой.
И тут она увидела Наташу.
Наташа стояла в стороне и ничего не просила.
Девочка шагнула к Наташе. Перед ней расступились.
– Возьми, – сказала девочка, – это тебе.
Наташа не удивилась Левашову. Она не сомневалась: он будет в ее жизни. Только он. Единственный.
Она знала: не будет склок, дрязг, фарфоровой супницы на столе, унизительного шелеста купюр...
Она понимала: Левашов может вспылить, сорваться, уехать... Она все заранее простила ему. На всю оставшуюся жизнь.
Ожидаемое и все же такое внезапное счастье закружило, раскачало ее, как раскачивают новогоднюю гирлянду мятежные ночные ветры – легко и невесомо плыла под
ногами земля.
Она не заметила перемены, случившейся в Левашове. И не потому, что он ничем не выдал себя, а лишь потому, что была счастлива. Счастлива впервые. И больше
ничего не занимало ее.
Этот магазин на Берсеневской набережной Левашов выбрал не случайно: астрономические цифры педантично, даже несколько издевательски вписанные в ценники
товаров всегда оставались для него за пределами досягаемого. Несколько раз он заходил сюда, подолгу перебирал вещи, поражаясь изящности и стремительности
моды, но никогда ничего не покупал. Впрочем, как редко покупали и остальные.
Левашов не был беден. Но именно сегодня он был оделен богатством, осознание которого приходит с осознанием будущего. А будущее Левашову было неизвестно.
В парфюмерном отделе шла распродажа косметики "Сальвадор Дали". Переливались за искрящимися стеклами витрин бирюзовые и черные губы – изысканный символ
фирмы.
– А если я куплю всю витрину? – спросил Левашов у молодой, но уже пообвыкшейся в дорогом интерьере, продавщицы.
– Будем вам очень признательны, – профессионально улыбнулась продавщица. – Эта половина мужская, та женская.
– Тогда придется взять только женскую. Вы мне складывайте, девушка, духи, воду, тушь, что там еще...
– Возможно, ваша дама предпочитает конкретные цвета и запахи, – попыталась остановить Левашова продавщица.
– Возможно. Но я в этом не разбираюсь.
Продавщица укладывала косметику в отдельные пакеты, время от времени поглядывая на странного покупателя, словно ожидая, что он вот-вот рассмеется и
скажет: "Да вы с ума сошли. Это была шутка. Может быть неудачная..."
Но Левашов смотрел куда-то поверх витрины, не замечая ни продавщицы, ни ее рук, упаковывающих косметику, ни пробников дорогих духов, которые она
периодически подносила к его лицу. Он машинально и согласно кивал головой, и тогда она поняла: ему совершенно безразличны и содержимое пакетов, и цена,
которую сейчас объявят и все, что происходит вокруг.
– Ваш товар, – выложив пакет на прилавок, показала на светящееся табло кассы продавщица, – сумма.
– Да, – не удивился Левашов, доставая бумажник и отсчитывая деньги. – Спасибо вам.
– А... – хотела что-то сказать продавщица.
– Что? – он поднял на нее глаза. – У вас все в порядке?
– Произвожу впечатление сумасшедшего?
– Нет, почему... – смутилась продавщица и, пони-мая, что Левашов определил ее отношение к себе, добавила, заметно раздражаясь: – Но выкинуть столько
денег...
Левашов нагнулся к ней, сказал доверительным то-ном:
– Вы абсолютно правы: быть городским сумасшедшим очень накладно...
И все же магазин на Берсеневской набережной Лева-шов выбрал еще и потому, что в соседнем доме жил Игорь.
Визит к Игорю был неприятен и неизбежен одновременно, и отложить его было уже невозможно. Они не виделись несколько лет, скорее всего, не увиделись бы еще
столько же, но с тех пор как в жизни Левашова появилась Наташа – он знал: наступит день, когда обратиться к Игорю придется. Этот день наступил.
Еще он понял, что не сможет говорить с Игорем будучи трезвым. Раньше смог бы, сегодня – нет. Сегодня ему предстоит не только просить, но и добиться своего.
А просить и добиваться Левашов не умел. У него начинало нестерпимо ломить затылок и хотелось только одного: чтобы ему как можно быстрее отказали. Ему
действительно отказывали и, вставая из-за стола, берясь за ручку двери, он еще долго ощущал спиной иронично-сострадательный взгляд того, кто только что с
легкостью распорядился его судьбой.
И это очередное унижение неизбывно оседало в памяти, мучало годами и лишь слабое утешение того, что ему все-таки отказали и он остался верен однажды
избранному пути, примиряло с самим собой. Но это было раньше...
Почему он не отказался от этой поездки? Почему не откажется сейчас? Почему необъяснимое самому себе и, главное, никому ненужное, необратимо уходящее в
прошлое чувство дол-га для тебя важнее собственного счастья. Потому что однажды ты сделал выбор. Но ты же отдал этому выбору два года Афганистана, еле
выкарабкался после тяжелого ранения, только начал жить...
Или все-таки потому, что там, в Афганистане ты был счастлив, занимался своим делом, и люди, окружавшие тебя, были твоими людьми.
Он думал об этом часто, понимая, что давно не в состоянии отделить одно от другого и избавиться от чувства непроизвольной вины перед теми, кто оставался
там. В какой бы неправедной войне они не участвовали.
Он был счастлив там. Он впервые был счастлив здесь. И сейчас, думая о предстоящей войне, он был уверен, что для него – единственного на десятки тысяч
среднестатистических граждан, продуваемого весенним слякотным ветром у парапета Москвы-реки судьба сделает исключение.
Он, никогда не веривший ни в бога, ни в дьявола, верил в любовь, как в высшую, наконец, дарованную ему справедливость. И веря в справедливость, и молясь на
нее, он хотел только одного: не быть убитым.
Сейчас в нем не было страха. Ни перед чем.
Назад 1 | 2 | 3 |
4 |
5 | 6 | 7 | 8 | 9
Далее
© Все авторские права защищены. При перепечатке разрешение автора и активная гиперссылка на
сайт Фонда ветеранов боевых действий «Рокада» www.fond-rokada.ru обязательны.
