Сергей Говорухин
Миниатюры
От шестнадцати до двадцати
------------
Сигаретный дым занимает мое воображение.
Выпусти колечко дыма в закрытой комнате — оно белое. В окно, на улицу — голубоватое. Также и многое другое, немножко посерьезней...
------------
Он сошел на остановке и канул, пропал в людском потоке.
Еще недавно в полупустом трамвае, прислонившись к окну, он о чем-то сосредоточенно думал, а я был не в силах отвести от него глаз — в его лице, напряжении
взгляда было столько необыкновенного...
Но вот он побежал, засуетился, обгоняя одних, уступая другим — и я его уже не вижу.
Однако скоро и моя остановка...
------------
Каждый из нас знает, что такое счастье. Только нужно подгадать время, чтобы спросить об этом.
------------
Старая, беспомощная, слепая, одиноко стучит клюкой, натыкаясь на прохожих, задевая грязным эмалированным ведром.
— Христа ради, детки, помогите водички набрать... Христа ради, милые...
— Ну, а потом и полы тебе помыть...
— Отвяжись ты, бога ради...
— Ладно, бабка, не скули, давай свое ведро...
Обычно. Все давно привыкли к этому. А вот взбрело же написать. Зачем? Для кого? В пустоту...
------------
Одна из причин отличия дурака от умного в том, что он высказывает любые свои мысли вслух — не хватает ума промолчать.
Но как было бы хорошо, если бы все высказывали свои мысли вслух — тогда, наверняка, не было бы пошлых и глупых мыслей.
Но, рискнув высказаться вслух, мы отчасти становимся дураками. Поди, разберись...
------------
Человек решил добраться до Полярной звезды. Он больше не мог смотреть на нее спокойно — свет далекой звезды не оставлял его ни на мгновение...
Он добирался до нее много лет. Труден, бесконечен был его путь, но достигнув Полярной звезды он увидел, что на ней не может существовать ничего живого.
На обратную дорогу ему не хватило жизни.
------------
Он — человек, у которого все сложилось плохо. Я — человек, у которого все сложилось хорошо.
И потому вечерами я удобно устраиваюсь в кресле, включаю музыку, закуриваю и начинаю думать о своей неудавшейся жизни. Как выясняется, моя скупая биография
переполнена трагическими событиями. Меня бросали, отвечали неблагодарностью на мои юношеские порывы, били за справедливость...
И, вообще, я начинаю сознавать, что единственный выход из создавшегося положения — самоубийство. Но повеситься не хватает мужества, сброситься с крыши дома
— страшно, утопиться — тем более.
Я тушу сигарету и выхожу на улицу. Там я встречаюсь с ним — человеком, у которого все плохо.
С ним как-то сразу становится легко и безмятежно. Он болтает о всякой чепухе, заговаривает на тему любви в творчестве Блока или о кибернетике, которая,
прежде всего, непостижима для него самого. Он улыбается каждому, превращая серьезное в простое, разрешая легкомысленными советами, казалось бы, неразрешимые
проблемы. Он подходит ко мне, улыбается, протягивает руку и я не могу не улыбнуться в ответ.
Я — человек, у которого все сложилось хорошо. Он — человек, у которого все сложилось плохо.
------------
К одиночеству я отношусь хорошо. Я люблю быть в одиночестве и всегда нахожу себе работу. И потому они смотрят на меня как на чудака, а я смотрю на них с той
же точки зрения.
Кто из нас прав рассудит только одиночество.
------------
Убил змею. В узком кругу дачников числился решительным человеком, да и сам был не против — змея скользкая, омерзительная.
А недавно подступило: вспомнил, как извивалась, билась в предсмертной агонии, хотела жить... А ее топором по голове, на куски, на атомы... Только за то, что
проползала мимо...
И больше не могу испытывать к этой змее неприязни — я испытываю неприязнь к себе.
------------
В небольшом краеведческом музее, среди немногочисленных и однообразных его экспонатов, кинжал офицера вермахта вызывает повышенный интерес.
— Да, симпатичная игрушка...
— Интересно, им убивали?..
Но почему никогда не возникает вопрос: если убивали, то кого?
Или, может, я не прав. Но мне постоянно кажется, что именно этим кинжалом был убит мой дед, прошедший войну и умерший через несколько лет после нее.
------------
Как хочется чтобы судьба зашвырнула меня в какой-нибудь город, и улетая оттуда в ожидании бесконечно откладывающегося рейса, я бы сидел в аэропортовском
буфете, потягивал дешевый портвейн, основательно раздумывая о своей жизни и о жизни вообще, вспоминая прошлое, мечтая о будущем...
Но каждый раз, когда я оказываюсь в другом городе и мой вылет задерживается, я думаю только о том, что наш аэрофлот работает еще плохо и вряд ли мне скоро
улететь отсюда.
------------
В нашем дворе он поселился недавно. Приехал откуда-то издалека, из глубинки и получил маленькую полуподвальную квартирку в ветхом доме напротив.
Большой неторопливый мужик — он едва умещался в своей квартире, да и в самом городе, к ритму которого приспосабливался с необычайным трудом.
Как-то он принес домой доски, хорошие доски, видимо, необходимые по хозяйству. Он не стал заносить доски внутрь, аккуратно сложил около входной двери,
покурил в темноте и ушел в дом. Нас — ребят тогда поразила его наивность, уверенность в том, что доски останутся нетронутыми, и вечером мы утащили их, тут
же распилив на самопалы, сабли и мечи.
А наутро я видел, как он вышел во двор и, не обнаружив досок, долго беспомощно стоял, растерянно оглядываясь по сторонам...
Я-то думал, что украл у него только доски...
------------
Раньше безумно злили светофоры — они останавливали меня в самую неподходящую минуту, заставляя нетерпеливо ожидать зеленого света.
И только теперь я стал относиться к ним с бесконечным уважением — потому что пока еще в их власти регулировать движение жизни на земле.
Но светофоры стоят не везде, да и там где они есть мы спешим побыстрее перейти улицу. Зеленый свет недолог...
------------
В токарном цеху среди старых, изрядно поработавших станков возвышается один — новый, никелированный, усовершенствованный по последнему слову техники.
Заботливо протертый ветошью, он стоит во всем своем величии, и только сам не ощущает величия — станок предмет неодушевленный.
Так бы, да среди людей.
------------
Человек любил книги. Да, что сказать, любил — жил ими.
И еще он думал, что когда в его доме случится пожар, то сначала он спасет все книги. Он даже отобрал те, которые будут спасены первыми.
И пожар действительно произошел, и он, не думая схватил шкатулку, в которой хранились семейные реликвии, фотографии, письма близких.
А книги что? Книги так и сгорели, хотя многие из них были еще не прочитаны.
------------
Удивительно разнообразна наша планета.
Она бывает серьезной, когда заключаются договора о торговых отношениях или проходят конгрессы и симпозиумы физиков.
Потерянной и печальной, когда на ней сталкиваются с несправедливостью.
Счастливой и беззаботной во время карнавалов и праздников воды.
Взбаламученной, когда открыто и резко не согласна с чем-то.
Злой и жестокой на полях войны.
На сумасбродной и захмелевшей планете пьют, кричат и обнимают красивых женщин.
Но есть у нее еще одно, неведомое состояние: стоит только подвергнуть планету нейтронной бомбардировке, и тогда кто-нибудь последний, задыхающийся увидит,
что еще она бывает равнодушной...
------------
Мне всегда жаль уходящей зимы. Зимой все укрыто снегом и потому не знаешь, что хорошо, что плохо. Весной иначе. Весной сходят снега, и крыши за моим окном
обнаруживают свою железно-ржавую наготу.
Зимой проще. Постоишь с кем-нибудь белым на остановке, покуришь, и каждый уедет на своем трамвае. Так и не знаешь: с хорошим человеком поговорил или с
плохим.
Сядешь в белый трамвай и поедешь по белому маршруту. Будешь ехать и думать: вечно бы она длилась — зима. Вдруг повернешь голову и увидишь: за окном-то уже
март...
------------
Что-то знакомое ощущается в звонке будильника.
Зазвенел во всю глотку, всех всполошил и еще долго звенит с такой требовательностью. Затем, лишь отдавая долг времени, все тише, тише и тише...
------------
Во всем художественный беспорядок: разбросанные кисти, почерневший джезв на, залитой кофейной гущей, плите, спутанная борода, пачка папирос, сохранившая,
отпечаток небрежного броска, безумный взгляд ваятеля...
За дверью: ровная четкость линий, соблюденная со всеми правилами технического мастерства — безучастная живопись в густо позолоченном багете...
------------
По моей жизни бегают бездомные собаки.
Одни трутся у моих ног, другие, завидев, бегут прочь. Каждая категория собак воспринимает меня по-своему и я ничего не могу с этим поделать.
Они навязывают мне подсознательное ощущение собственной двойственности и потому время от времени я пересматриваю свой характер.
------------
Врезалось ощущение смерти: огромные комнаты несозвучно пусты, тусклый свет лампады, мозглая сырость в углах и срывающийся шепот: господи!..
------------
Приснился странный несвязный сон: мы большой компанией малознакомых людей сидим в сквере и как-то очень уж зло и неумно пытаемся обидеть девушек с
противоположной скамейки. Но они почему-то не уходят, а встает и уходит девушка из нашего круга. И я прекрасно понимаю ее: она также некрасива, как и те —
напротив.
Я встаю и иду за ней следом — извиниться. Мы идем какой-то неестественной улицей, и по мере моего приближения она все больше удаляется. Я не знаю, что
делать, останавливаюсь, беспомощно оглядываюсь по сторонам и вижу, что нигде нет мамы, совсем нет...
Мне вдруг становится страшно и хочется плакать...
------------
По скоростному шоссе сумасшедший поток машин, поток мгновений... Пренебрегая ограничениями, они, не задумываясь, обгоняют время и вдруг останавливаются,
замирают...
Лениво помахивая хвостом, пересекает дорогу корова, вековую мудрость земли неся на рогах. Остановила время! Все вышли из машин и пошли за коровой...
Проснулся и рассмеялся в подушку: как избавиться от детской наивности снов?
------------
Маленький невзрачный человек идет пустынным городом.
Поздний вечер. Продувающий насквозь, порывистый ветер... Человек есть на улице, человека нет на улице — он совершенно незаметен, впрочем, как и всю свою
жизнь... Об этом он думает. Еще он думает о том, что никто и никогда не ощущал в нем необходимости.
Через некоторое время его находят убитым ножевым ударом. Кому и зачем понадобилось убивать этого беззащитного человека?
На месте убийства милиция, экспертиза, скорая помощь. И люди. Не-обыкновенно много людей. И, конечно, искренние, полные негодования и сочувствия возгласы
окружающих.
Еще никогда не уделяли ему столько внимания.
------------
Гуси рождаются на свет и живут исключительно для того, чтобы быть убитыми.
Я не первый подумал об этом — просто однажды стало невыносимо смотреть, как добро и беспомощно глядят два глупых глаза-горошинки на покачивающийся топор в
руке хозяина...
------------
И все-таки октябрьский снег и дождь совершенно не похожи друг на друга.
Дождь хлесткий и неминуемый стремится вниз сплошным отвесным потоком. Он проносится мимо, разбивается о землю, и я тут же забываю про него.
Снег совсем иной. Он падает невесомыми судьбами, успевая побродить между потускневшими домами и мокрыми, почерневшими от дождей, деревьями, поболтать с до
сих пор не опавшими листьями, может, рассказать им пару небесных новостей. Он еще успевает заглянуть в мое окно, и мы улыбаемся друг другу одной нам ведомой
улыбкой...
Он еще хочет побыть кем-то на этой земле...
------------
Морозным вечером встали друг против друга трамваи.
Я протер рукой морозную наледь и посмотрел в окошечко. В трамвае напротив она тоже протерла окошечко и посмотрела на меня. Так и смотрели: я на нее, она на
меня...
Подумали, что это, наверное, судьба и разъехались — каждый своей дорогой...
------------
Замкнутый прямоугольник моей жизни: дом, работа, случайные приятели, чужая женщина... Я замкнут в этом прямоугольнике и даже не могу сменить чередование
сторон. Нет, я еще живу мыслью, что когда-то смогу бродить по мокрым аллеям Михайловского и однажды начинаю всерьез обдумывать эту поездку, но в самый
последний момент выясняется, что одна из сторон дала трещину. Я бросаю все и спешу заделать эту трещину.
Все-таки это прямоугольник моей жизни.
------------
Пожалуй, самое удивительное в нашей жизни — сны.
Сны всегда разные и всегда не похожие на действительность. И все же бывают сны, которые заставляют просыпаться и задыхаться от боли. От того, что так есть
или будет. От того, что уже ничего не изменить.
Я помню сон. Сон — одиночество. Помню, как посреди сна я встаю и в каком-то головокружении иду за почтой. Почему-то без ключа открываю ящик. В нем газеты,
журналы и письма. Пять, десять, двадцать, больше писем... Я с жадностью хватаю их, прижимаю к себе — они выскальзывают из рук, падают на пол: пять, десять,
двадцать... Я нагибаюсь, собираю их, а собрав, внезапно, но совершенно отчетливо вижу, что открыл не свой ящик.
------------
В жизни непременно случается погода, которая не говорит ни о чем. В это время можно сидеть на лавочке и грызть семечки, безучастно созерцая окружающее.
В такую погоду в человеке зарождается равнодушие и уже остается в нем навсегда.
------------
В моей жизни было много счастья, но чаще бывает трудно, тяготит и подавляет что-то неопределенное, становится страшно. В эти часы отчаяния я думаю, что в
жизни будет еще много счастья, и этим живу.
------------
Часто у печки-буржуйки, где здоровая атмосфера духа и ведутся неумные разговоры о том, что где-то, когда-то — меня непреодолимо тянет в звенящую, нарушаемую
размеренным боем часов, тишину родительского дома, где милая, славная моя мама, батарея парового отопления и те немногие люди, которым я нужен.
Но мое возвращение невозможно. Холодно. Одиноко. И руки тянутся к огню...
------------
Расплывчато... Где-то за околицей настойчиво кричат петухи, наверное, уже третьи и я заспанный, совсем мальчишка лениво сползаю с печки. Сыро, по полю
стелется утренний туман и, перебирая озябшими ногами в росной траве, я смотрю, как в алюминиевую кружку косо брызжут муаровые струйки парного молока...
Невыносимый крик: "Рота! Подъем!" выдергивает меня из сна, в считанные секунды поднимает, одевает, строит и дальше руководит мной весь день.
Весь день в механическом исполнении приказов меня догоняет и бьет этот изматывающий крик. И лишь остановившись на мгновение, я пытаюсь вспомнить: а было ли
в моей строгой размеренной жизни взрослого человека это летнее детское утро? И не могу...
-----------
Стоптанные мои, с еле уловимым скрипом сапоги бредут по дороге. Еще ночь или уже утро — непонятно.
В небе размытые скобки месяца, многоточие звезд...
Я уткнулся в чьи-то сапоги, сзади, наверняка, кто-то смотрит в мои. Я не знаю — кто. У меня нет сил обернуться. Идем усталым, сбивчивым шагом, молчим.
Стылый туман по полю... Хочется апельсинов и уюта.
Бряцает за спиной карабин...
------------
Мы сидим в одной из казарменных комнат. Где-то там вечер, мартовский, еще холодный. Уже без уходящего солнца, еще без звезд. Так себе, полувечер какой-то.
Мы — это он и я. Солдаты второго года службы, знающие душную пыль дорог и ожесточенность, прерывистое дыхание, вязкий снег, поднимающихся из него людей и
неровное "ура" на дулах автоматов.
В комнате тускло и непривычно тихо. Полумрак, полувечер, полуотчаяние...
На столе отсветом письмо.
— Мама болеет... — говорит он.
Мы молчим. Далеко в сумерках проступают первые звезды. Скоро их станет много и вместе с луной или месяцем, бог знает, что там сегодня, они образуют
знакомое вечернее небо.
Я чувствую, что он плачет. И еще чувствую, что плачу сам...
Мы ни о чем не спрашиваем друг друга — просто у него болеет мама.
Сидим в темноте и плачем. Мы, познавшие ожесточенность.
------------
Она встает, когда я еще сплю и сквозь легкий утренний сон я чувствую как лишаюсь чего-то необыкновенно теплого и родного.
Начало мая. После ночной грозы истомно пахнет сирень в саду, и безнаказанно врывается в комнату холодное майское солнце. Я бы давно встал, но беспечная
воскресная лень опутывает тело, заставляя меня еще глубже зарываться в подушку.
Она приводит себя в порядок и это отнимает у нее гораздо меньше времени, чем у всех женщин на свете — она боится, что, проснувшись, я увижу ее не готовой к
нашей любви. Она совсем взрослая женщина с устоявшейся красотой и образом мыслей и, в то же время, совсем девочка: она восторгается своей
самостоятельностью, все несвязанное с нами находит легкомысленным и то, что мы вместе считает единственно оправданным состоянием.
— Сережка, мой хороший, вставай.
— На каком основании... Тут и так каждый день...
Чувствуя, как утрачиваю последние секунды сна, я еще пытаюсь сопротивляться и бормочу что-то маловразумительное.
Это нисколько не умаляет ее решимости разбудить меня — мы так давно не виделись, что позволить мне спать — верх безрассудства. Понимая, что все потеряно, я
поворачиваюсь и долго смотрю в уголки ее губ. В них что-то грустное и смешное. Наверное, так: один уголок грустный, другой смешной.
С асимметрии губ начинается ее неповторимость. И не заканчивается никогда...
Она склоняется ко мне.
— Господи, наконец-то... Это какая-то пытка — будить тебя. Ты забыл? — сегодня праздник. Я купила тебе рубашку, ее надо померить... И, вообще, надо
вставать, куда-то идти, что-то делать... Сегодня праздник...
Позже мы завтракаем на веранде за, покрытым крахмальной скатертью, колченогим столом. Из сада тянет дождливой сыростью и прохладой, но все-таки чувствуется
что скоро лето, беззаботность... По радио передают утренние новости, мы пьем чай из электрического самовара и говорим о всякой чепухе. Я смотрю на нее и
неожиданно для самого себя говорю:
— Знаешь, а ведь мне, наверное, придется терпеть тебя всю жизнь...
Она на мгновение теряется, опускает глаза — к уголкам ее губ катятся две опаловые слезы: одна смешная, другая грустная...
— Я согласна...
Где-то далеко неустойчивые дрожки и разбитая дорога ждут нас, но сейчас не об этом...
------------
От шестнадцати до двадцати | С двадцати до войны | После
© Все авторские права защищены. При перепечатке разрешение автора и активная гиперссылка на
сайт Фонда ветеранов боевых действий «Рокада» www.fond-rokada.ru обязательны.
