Сергей Говорухин
Оставаясь с тобой
Прошло много лет, а он, по-прежнему, до мельчайших подробностей помнил те полтора часа, которые сделали с ним то, чего не смогли ни война, ни два
инфаркта, ни вся его предыдущая жизнь.
И навсегда осталось в подсознании такое безобидное слово: аппендицит. Не рак, не метастазы...
Аппендицит. Всего лишь навсего.
Ее обследовали на гастрит, язвенную болезнь, поджелудочную, но ничего этого не было. А был аппендицит, редчайший, извращенный, один на сто, провоцировавший
и то, и другое, и третье.
Вот и тогда у нее вновь начались боли и он, не скрывая раздражения, говорил ей:
— Что ты себя накручиваешь! Тебя же обследовали у Марата: нет у тебя не гастрита, не поджелудочной...
— Болит, — жалко улыбалась она. — Я сама не понимаю...
Утром ей стало совсем плохо. Тянуло печень, и ртутный столбик на градуснике упрямо полз к отметке тридцать восемь.
Она держалась за бок и, сглатывая слезы, как заклинание, повторяла:
— Только бы не гепатит, только не гепатит... Я могла заразить мальчика...
И это тоже навсегда осталось в нем: как плакала не от боли — от мысли, что могла заразить мальчика. Как часами сидела у его постели, перебирая не-послушные
волосы, шептала что-то: только ему и себе.
А он спал, безмятежно раскинувшись на постели.
Он был для нее всем — их сын. Смешной, неугомонный, с болезненной синевой под глазами. Она водила его на обследования, к гомеопатам, обливала холодной
водой, а он болел и болел. И чем тяжелее он болел, тем сильнее она привязывалась к нему.
Она была необыкновенно, вызывающе красива, но все это растворилось в них: в нем, в мальчике, в, забитом свининой, морозильнике...
Он подарил ей бриллиантовое кольцо и, некоторое время спустя, иронично заметил:
— Дружок, ну кто же носит бриллианты без маникюра.
— Разве нельзя? — спросила она.
И в этом "разве нельзя" было столько искренности и непридуманности, что у него тогда подкатило к горлу, стало так стыдно за свой одалживающий тон. Так
стыдно...
Он позвонил Марату.
— Мы сейчас приедем.
— Что-то случилось? — спросил Марат.
— Случилось, — ответил он коротко.
Они ехали долго, бесконечно стояли в пробках, ждали светофоров... Она опустила голову на его плечо, невесомо, боясь причинить неудобство.
— Больно? — спрашивал он.
— Уже легче, — отвечала она.
Почему "уже легче" спрашивал он себя потом? Почему так безрассудно доверился ее неженскому терпению, этой легкомысленной фразе? Он — немолодой, дважды
раненный на войне, резанный-перерезанный по госпиталям, изводивший тяжелыми стонами медсестер по ночам...
— Печень, печень, — ворчал Марат. — Аппендицит у тебя. Самый банальный аппендицит. Тебя бы сейчас на стол — был бы у нас стационар...
Он беспомощно развел руками.
— Что же теперь?
— Надо вызывать «скорую», — сказал Марат.
— Отвези меня в госпиталь, — попросила она. Впервые за все время.
Он позвонил в госпиталь. Трубку взял Воробей.
— Гена, у Веры, судя по всему, аппендицит...
— Неудивительно. Что она от тебя видела...
— Я серьезно.
— Если серьезно, то приезжайте! — сказал Воробей. — Что ты мне голову морочишь. Давно началось?
— Вчера.
— Езжайте, не тяните...
Он положил трубку.
— Поехали...
— Как? — возразила она. — У меня ни халата, ни зубной щетки... И с мальчиком я не попрощалась...
— Дадут тебе там халат, а щетку и мальчика я тебе утром привезу.
— Ну, милый, ну, пожалуйста. Это же всего какой-то час... Что он решает?
Он в растерянности посмотрел на Марата.
— В принципе, острых показаний нет, — сказал Марат.
Ни тогда, ни позже он не мог простить себе этих полутора часов. Ни халата, который оказался неглаженным, и его непременно требовалось погладить, иначе,
представь, как я буду выглядеть в таком халате. Ни кипятильника, запропастившегося бог знает куда, ни чая, который нужно пересыпать в эту баночку с розовой
крышкой. Да, не в эту — эта же из под соды. Ни косметички, которую то ли брать, то ли не брать, хотя целиком она мне, собственно, ни к чему — возьму помаду
и тушь, пожалуй. Подай мне вон ту сумочку...
И подруга, опоздавшая на пятнадцать минут, которой терпеливо объясняла, где стоит овсянка и суп на три дня, какие подгузники для сна, какие для прогулки...
И гомеопатические таблетки для мальчика, которые не успела разложить по пакетикам: эти в среду утром, эти в среду вечером. Видишь, здесь так и написано:
"среда — утро", "среда — вечер". Подожди, пожалуйста, не торопи — мне остались лишь "суббота" и "воскресение"...
И мальчик, катавшийся на машинке по их малогабаритной квартире. И как прикрикнула на него, чтоб не мешался под ногами, а потом плакала и просила
прощения...
На стол ее взяли сразу.
— Да не трясись ты, — успокоил Воробей. — Тридцать-сорок минут и все дела. Не то что с тобой когда-то...
Тогда под Кундузом они собирали его по частям после тяжелого осколочного ранения. С Женькой Панферовым.
Сегодня они тоже оперировали вдвоем.
— Посиди в кабинете, — сказал Женька, — почитай "Спорт-экспресс"...
Он перелистывал газету: "Акбарс" проиграл "Локомотиву", "Зенит" выиграл у "Торпедо"... 2:3, 5:4, 1:2...
Вероятно, за скупой газетной информацией должны были стоять образы пропотевших, матерившихся, расталкивающих друг друга плечами, футболистов, но сейчас он
не ощущал этого.
В сознании всплывали только цифры, как отсчет перед запуском. И мучительно долго тянулись секунды.
Самая простая из операций. Тридцать минут и все дела. Пошел второй час...
Четыре, три, два, один... Еще немного и все кончится. Еще несколько ми-нут. Четыре, три, два, один...
В кабинет вошел Воробей.
— Все, — сказал он, опуская руки. — Все...
И заплакал.
— Перитонит, — сказал Женька, прислонившись к дверному косяку. — Если бы на два, хотя бы на час раньше...
Это было последнее, что он запомнил.
Ей было тридцать четыре. Ему сорок шесть.
А ушла она.
Ее хоронили через три дня на Хованском кладбище.
Целыми днями в квартире присутствовали люди, многие из которых были ему незнакомы. Женщины в черном занавешивали зеркала, варили рис, поминальный кисель...
Мужчины договаривались с похоронными агентами, заказывали автобусы, хлопотали место на кладбище...
Кто-то на эти дни забрал мальчика. Он даже не знал кто...
Вечером, пожимая на прощание его плечо и произнося привычно-успокоительные фразы, люди расходились, и он оставался один, привыкая к состоянию удушливого
одиночества, на которое она обрекла его своим уходом.
Он выпивал полный стакан водки и, не раздеваясь, ложился на диван. Нужно было заснуть, но он так и не заснул ни в первую, ни во вторую ночь.
Он ждал, что она придет и объяснит, как ему жить дальше без нее. Но она не пришла.
В день похорон шел крупный мокрый снег, дорожки кладбища развезло и, глядя на ее неожиданно постаревшее лицо, он поймал себя на мысли, что чаще всего мы
думаем не о том, что ушедшие от нас еще могли бы жить, купаться в холодной реке, ездить в метро с дешевым приключенческим романом в руках, любить и
ненавидеть, а о том как мы будем без них...
Сейчас он думал не о ней — о себе без нее.
И эта мысль была настолько страшна и невыносима, что для него теперь не имело никакого значения кого сегодня погребут в сырую мартовскую землю, а кто
останется на этой земле и проделает обратный путь до кладбищенских ворот, которые так необратимо разделяют мир на живых и мертвых...
Он взял гувернантку для мальчика. По рекомендации агентства, за не-мыслимые деньги.
Гувернантка была молода и словно скомбинирована из универсальных частей — плоть от плоти женщина, предназначенная для любви.
— Вам придется пожить здесь, — глядя мимо нее, говорил он, — ходить за мальчиком и, вообще, по хозяйству... Времен— но, конечно...
Он возвращался за полночь, садился на кроватку мальчика, обнимал его крошечное тело и сидел часами.
— Пинку чеси, — сквозь сон просил мальчик.
Он гладил его маленькую спинку, хрупкие камешки позвоночника.
— Сыночек, — шептал он. — Как же мы будем жить, малыш?
Уходил он рано. Задолго до пробуждения мальчика. Он не мог представить, как сын проснется и спросит:
— А мама де?
И он не будет знать, что ответить.
"Мама де?" — сын всегда немножко "съедал" начало и окончание слов, ленился произносить четко. Раньше они ссорились из-за этого...
"Мама де?" — как он боялся этого вопроса.
Как-то ночью, моя посуду на кухне, гувернантка сказала ему:
— Вам нужно вернуться — я не знаю, что ему говорить...
— А что скажу ему я?..
Она не ответила, вытирая руки о кухонное полотенце. Он смотрел на нее и думал: если бы он мог начать все с начала. Хотя бы вот с этой женщиной. С ее
универсальной красотой...
Но он не мог, потому что на ее месте сейчас стояла другая и, вытирая слезы мокрой, от мытья посуды, ладонью, говорила:
— Я понимаю: все это, как в плохой мелодраме...
Так бывало во время их ссор: тяжких, бессмысленных.
Он срывался, кричал, что все это, действительно, как в мелодраме, что ему осточертело...
— Знаешь, — говорила она, — ты брось меня. Зачем я тебе — такая дура?..
Они не разговаривали днями. И каждый этот день он вспоминал сейчас и не находил себе оправдания.
— Я не могу, — тихо произнес он.
— Чего вы не можете? — повернулась к нему гувернантка.
— Ничего.
Утром он пошел к редактору.
— Отправь меня на Кавказ, — попросил он.
— Смерти ищешь?
— Ищу, — ответил он просто.
— Дурак! А мальчик?..
— Я не знаю, — опустил голову он. — Я не знаю, что ему отвечать. Я боюсь его увидеть... У меня никого не осталось, кроме него, но самого меня тоже нет...
Редактор встал, подошел к окну, прислонился щекой к стеклу.
— Поезжай, — сказал он.
Месяц он мотался по пыльным дорогам Чечни. Но там где он находился в данную минуту, было относительно спокойно, а колонны попадали в засады и рвались на
фугасах в совершенно противоположных местах — и тогда он бросал все и мчался туда. Но когда он приезжал туда — останавливалось затишье, а война вспыхивала
там, откуда он только что уехал.
Он понял: война оставила его для сына, лишив права распоряжаться самим собой.
Иногда, во время прогулок он, задумавшись, уходил вперед, а мальчик шел следом, везя за собой игрушечный самосвал на веревочке, в кузове которого хранилось
его хозяйство: лопатка, грабли, формочки. Спохватываясь, он оборачивался назад и спрашивал:
— Сыночек, ты где?!
— С тобой, с тобой, — смешно отвечал мальчик.
С тобой. Он часто думал об этой фразе мальчика. Что случится раньше: его конец или отчуждение сына?
Он боялся только второго — оказаться ненужным, незащищенным его любовью. Боялся, что наступит день и сын скажет: " Знаешь, отец, тебя это, в принципе, не
касается..."
Рано или поздно это случится — дети взрослеют и оставляют своих родителей. Но сейчас это казалось ему невозможным.
Он стал для него всем — их мальчик. Как когда-то был всем для нее.
Его материалы ругали на редакционных летучках за отсутствие актуальности и блеска пера, и тогда он попросил о переводе в отдел писем. Он верил, что еще
вернется в литературу, когда станет нечем жить, кроме судеб придуманных героев, но собственная боль так глубоко сидела в нем, что он мог писать только о
ней, если бы это было нужно кому-нибудь кроме него самого.
Разбирая письма отчаявшихся людей, он находил их созвучными своему горю, понимая, что на свете случаются беды более непоправимые, чем его беда. Но сознание
тяжести чужого горя не приносило ему облегчения — он все больше убеждался, что мир сбалансирован из бед и счастья, которое почти неосязаемо на
противоположной чаше весов.
Однажды, когда сын учился в первом классе, он привел домой женщину. Они столкнулись в дверях: женщина и его мальчик.
— Кто это? – прищурившись, спросил мальчик, когда за женщиной закрылась дверь.
— По поводу обмена, — глупо врал он, убирая со стола следы встречи: остатки вишневого ликера, окурки легких дамских сигарет...
— Какого обмена?
— Как какого? — продолжал бессмысленно выпутываться он. — Ты же растешь... Квартира у нас маленькая — тебе нужна большая комната...
— Папочка! — мальчик бросился, ткнулся лицом в его колени. — Миленький, я прошу тебя: не надо никуда переезжать... — он поднял к нему, полные слез, глаза. —
Здесь жила мама...
Он становился взрослым — их сын.
В школьном дневнике стали появляться, обращенные к отцу, настойчивые требования учителей с просьбой зайти после уроков. Он не ходил — в школе на него,
по-прежнему, смотрели сочувственно, и только спрашивал:
— Ничего страшного?
— Да ничего, пап, — отмахивался сын и поворачивался к компьютеру.
Глядя на его чужую, с острыми лопатками, спину он думал: неужели этот мальчик, когда-то отвечал мне: "С тобой, с тобой..." И у меня перехватывало дыхание...
Он выходил на балкон, курил, смотрел на огни проспекта. Всю жизнь его преследовали блоковские строчки: ночь, улица, фонарь, аптека... Окна напротив...
Вероятно и в них кто-то терял и обретал за эти годы. И, возможно, та женщина на балконе третьего этажа с сигаретой в руке также одинока и уже ничего не в
состоянии изменить в себе самой...
А ночь остается. И улица, и фонарь, и аптека. И окна, и фотографии на стене, среди которых кого-то уже нет, а кто-то переместился в другие стены. Казалось,
на время, а вышло навсегда.
Сейчас он подумал о фонаре... Если бы и его также могли включать и выключать на рассвете.
Да, сын стал взрослым и постепенно забыл о матери. В этом нет ничего предосудительного — прошло больше десяти лет.
Десять лет. Если разобраться: эпоха.
Но почему он за эти десять лет почти не вспоминал войну, ни то, как подыхал в госпиталях, ни два инфаркта, после которых чудом остался жив, ни тех, кто ушел
до и после нее, а только эти полтора часа и вечер, когда они втроем стояли на балконе: он, она и маленький сын на руках, считавший проезжающие машины:
— Отим, тва, — смешно коверкая слова, говорил он, —фосем...
— Да не восемь, — смеялись они, — а один, два, три, четыре...
— Отим, тва, — повторял мальчик, — три... фосем...
2001 г.
© Все авторские права защищены. При перепечатке разрешение автора и активная гиперссылка на
сайт Фонда ветеранов боевых действий «Рокада» www.fond-rokada.ru обязательны.
