Сергей Говорухин
Один из многих
Это случилось в больнице, где старший лейтенант Воронин долечивался после увольнения из армии в связи с полной непригодностью для
дальнейшего прохождения службы.
Его наградили орденом Мужества, выдали страховку, единовременное пособие, малолитражный автомобиль и поставили в льготную очередь на
квартиру, словно по сантиметру компенсируя ампутированную по бедро ногу, которую он потерял в тяжелых боях за Грозный при подрыве на противопехотной мине.
В больнице Воронину был назначен курс физиотерапии. Умело управляясь костылями, он достаточно легко поднимался на четвертый этаж, шел нескончаемыми
больничными коридорами.
Проходя отделением костной патологии и, ощущая на себе горькие взгляды больных, он не переставал удивляться необъяснимой сострадательности русской человека:
приговоренные к смерти, больные этого отделения, еще были способны на сопереживание чужому горю.
Сам же Воронин никак не мог представить себе весь ужас зловещего словосочетания: костная патология. Казалось, постигни он, что это такое и костная патология
уже не оставит его, уложит на больничную койку и будет с ним до конца.
Он же, искалеченный в боях за Отечество, награжденный, облагодетельствованный государством, сейчас ощущал свое тайное превосходство над простыми смертными,
сломленными теми или иными житейскими недугами. Где-то в Германии собирался уникальный протез, который уже через год не должен был отличать Воронина от
других здоровых людей. В школах на " уроках мужества", куда его приглашали достаточно часто, он говорил о патриотизме, самопожертвенности, чувстве долга,
время от времени замечая на себе восхищенные взгляды двенадцатилетних мальчишек и девчонок.
Он был одним из героев страны и, по праву, гордился этим званием.
Всю ночь шел дождь. Хмарь, нависшая над городом, выкручивала пальцы несуществующей ноги. Воронин глотал обезболивающее, снотворное, но заснуть так и не
смог.
Встав на костыли, он дошел до подоконника и, с трудом устроившись на нем, закурил в раскрытое настежь, окно. Редкие капли дождя барабанили о жестяной карниз
и эти глухие неясные звуки, перемешанные с шумом, обдуваемой июльским ветром, листвы были полны смутной щемящей тоски и одиночества.
Воронину было двадцать шесть лет. И в свои двадцать шесть он должен был заново учиться ходить, любить, прощать и ненавидеть. Его, контуженной войной, памяти
предстояло умереть для того, чтобы другой, обретший второе рождение, человек мог приспособиться к новой, такой противоречивой действительности.
Но память не отпускала, и потому многое не складывалось в этой непривычной для него жизни. Он думал об этом, об убитых товарищах, о будущей любви. Какой
она будет и будет ли вообще?
Некстати вспомнилось, как пытался ухаживать за сестрами в госпиталях, и как они недоуменно смотрели на него.
В эту ночь ему не предстояло заснуть. В больницу он приехал совершенно разбитым и впервые, за все время, решил воспользоваться лифтом.
Он долго вызывал лифт, жал и жал кнопку, наконец, лифт опустился, распахнулись двери и Воронин шагнул внутрь.
— Куда?!
Он даже не запомнил ее лица — что-то властное, немолодое.
— В физиотерапию мне, — улыбнулся он, — на четвертый этаж.
— Ну, а ты кто такой? Главврач что ли, чтоб я из-за тебя одного лифт гоняла...
— По-моему, это входит в ваши обязанности, — пересиливая себя, вымученно улыбнулся он.
— Ты мне про мои обязанности расскажи...
— Мне тяжело подниматься. И стоять тяжело, — жалко, просяще и, ненавидя себя в эту минуту, сказал он.
Лицо расплывалось. На нем было невозможно различить отдельных черт — они сливались в единую массу и эта масса сказала:
— Ладно, не растаешь. Наберем народу — поедем. Обождешь пока...
Это было все. Последний предел. Как тогда в Грозном, когда нужно было рвануться вперед и стрелять, стрелять, бить из автомата, и выжить, и победить.
Воронин оперся на костыли, оттолкнулся и шагнул в глубину лифта.
— Назад! Я сказала: назад!
Он шел напролом, но там, куда он шел, были сильнее его. За ними стоял натиск, правда, обличенного властью, быдла, еще никогда и никому не отдавшего ни пяди
своего всепростирающегося могущества.
Его толкнули. Он упал. Ударившись о мраморный пол, унизительно задребезжали костыли. Он попытался встать и не смог. И все-таки встал и, не выдержав
равновесия, рухнул.
— Сука тифозная! Тварь!
Ему казалось, что он кричит. Но он не кричал — плакал, по-детски размазывая слезы.
К нему подбежали, попытались поднять, а он сидел на полу и плакал. Ему хотелось сказать им, что он командир десантной роты старший лейтенант Воронин честно
воевал за Отечество, что он потерял ногу не по пьяной лавочке, а в тяжелом кровавом бою, что его четыре месяца резали по госпиталям, что все это он делал
ради них...
И вдруг он понял, что нет никакого Отечества, ни людей вокруг него, ни святой правды в той бойне, где их тысячами перемололи гусеницами бронемашин...
А есть безногий калека, обрубок, старший лейтенант никогда невостребоваемого запаса Воронин, которого можно толкнуть, ударить, размазать в грязь, которому
уже не выстоять в этой скотской, безразличной к нему жизни.
— Вставайте! Ну, вставайте же, молодой человек...
Он боялся встать. Он не знал, как жить дальше.
1995 г.
© Все авторские права защищены. При перепечатке разрешение автора и активная гиперссылка на
сайт Фонда ветеранов боевых действий «Рокада» www.fond-rokada.ru обязательны.
