Логотип Международного фонда ветеранов и инвалидов боевых действий «Рокада» Международный фонд ветеранов и инвалидов вооруженных конфликтов «Рокада» - Фонд ветеранов боевых действий Никто, кроме нас! Это девиз нашего Фонда, помогающего ветеранам и инвалидам боевых действий.

Фонд ветеранов боевых действий

Сергей Говорухин

Старик

Старик не спал.

Сквозь неплотно задернутые шторы в комнату давно вполз рассвет, и в полумраке было видно, какой напряженной болью полны его глаза.

В изголовье на столике, между холодным чаем в подстаканнике и, раскрытой на середине, книгой, ждал своего часа старый будильник в кожаном футляре. До звонка оставалось несколько минут, и старик вглядывался, как неотвратимо сходятся стрелки часов. Наконец будильник зазвенел и, пока не кончился завод, старик плакал, прикрыв глаза рукой, словно стесняясь кого—то постороннего и равнодушного.

Будильник отзвенел, а старик по—прежнему лежал, не открывая глаз. И лишь после нескольких обрывистых, но настойчивых звонков в дверь встал, обнажив худые старческие ноги в больших трусах, и вышел в прихожую.

На пороге, нелепо имитируя бег на месте, подпрыгивал сосед — немолодой мужчина в спортивном костюме и кедах.

— Побежали... Вадим... — сосед пытался говорить в такт бегу.

— Ты беги, — отказался старик. — Я что–то не совсем сегодня...

Сосед недоуменно пожал плечами и устремился вниз по лестнице.

В ванной старик подошел к зеркалу. Лицо ничего не выражало.

Он подправил лезвие, густо намылился и стал бриться. Побрившись, оглядел себя в зеркале и, хотя лицо было совершенно чистым, намылился и побрился еще раз.

Затем он взял тряпку и наспех, как умел, вымыл окна в квартире.

Протирая закоптившееся кухонное стекло, он бросил тряпку, достал из буфета заброшенную пачку папирос (табак был сухим, покрывшимся плесенью) и, сев на подоконник, как это делают мальчишки и одинокие женщины, закурил в раскрытое настежь окно.

По улице одиноко и неуклюже бежал сосед. Заметив молодую женщину, сосед оборачивался и обреченно вздыхал на ходу.

Глядя на него, старик подумал, что мальчишество не растворяется в крови и лишь последний предел старости безразличен к молодости.

Он выбросил папиросу и захлопнул окно с недомытой рамой.

Снова раздался звонок в дверь. Это был сосед. По тому как тяжело он дышал можно было догадаться, что им проделан серьезный маршрут.

— Я подумал: может ты заболел? Как–то странно, Вадим...

— Я здоров, — отвечал старик.

Они говорили, разгороженные порогом его квартиры. Сосед — на лестничной клетке, старик — в коридоре. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, и во всей его позе и в том, как он говорил, чувствовалось несвойственное ему спокойствие.

— Ты бы зашел, Костя, — попросил старик.

Сосед пожал плечами, была у него такая идиотская привычка, и прошел в коридор.

— Через час мне на работу, — предупредил он.

— Позавтракаем, — сказал старик, — и побежишь. В крайнем случае, опоздаешь. Ты начальство — тебе можно.

— Жена дома. Ждет...

— Да она на двадцать лет вперед все тебе простила — жена твоя...

Старик поставил чайник, бросил в кастрюлю четыре яйца. Достал из холодильника колбасу, масло.

Сосед огляделся.

— Как у тебя... — Он подбирал слово. — Пустынно...

— Пустынно, — отозвался старик. — Ты ведь никогда у меня не был. И я у тебя. Живем в одном доме, бегаем по утрам и даже не поговорили.

— Всеобщее разобщение, — вскинул плечи сосед.

— Живем, как будто сбрасываем в бездну одинаковые дни. И не мудреем, и лучше не становимся.

— Тебя бессонница что ли замучила? — улыбнулся сосед.

— Что?

— Чего ты взялся философствовать—то с утра?

— Да какая, к черту, философия... Жизнь прошла, а зацепиться не за что...

Сосед взял папиросу. Долго крутил в пальцах, неумело сминая гильзу.

— Ты был на войне, — серьезно сказал он, — разве этого мало.

— Был. И вернулся. Целый и невредимый. Счастливый... И все ждал, когда наступит день и час и я совершу что—то достойное того, что делал там... Так и прожил в ожидании.

— Напиши мемуары.

— Рядовые не пишут мемуаров.

Сосед поднялся.

— Побегу. Уже опаздываю...

— А завтрак?

— А... Перехвачу в буфете. Только ты...

— Ладно, — отмахнулся старик.

Яйца переварились. Старик выключил газ, аккуратно слил воду и выбросил кастрюлю в ведро.

Потом он одевался, то и дело поправляя пиджак и галстук, поскольку давно не носил ни того, ни другого и совсем отвык.

Сначала он зашел на почту и, выстояв недолгую очередь среди таких же стариков и старух, получил пенсию.

Кассирша считала медленно и неуверенно, сбивалась, пересчитывала, и в это время старик смотрел на солнце, встававшее над крышами многоэтажек. Старик смотрел на солнце с каким—то последним восторгом, и кассирше, наконец—то справившейся с подсчетами, пришлось дважды постучать по стеклу, прежде чем он ее услышал.

— Сухов, получите! — раздраженно сказала она.

Выйдя с почты, старик сел на трамвай, следующий в город. Ему уступили место, но он отказался, испугавшись, что, сидя, не сможет ловить глазами солнце, прячущееся за крышами домов. На старых булыжных мостовых трамвай трясло и от этого солнце казалось еще неуловимее.

На центральной улице города старик зашел в нотариальную контору и оформил бумаги, которые, как считал когда—то, успеет оформить всегда.

На секунду ему показалось суетным и ненужным тратить время на бумажную волокиту, но в следующее мгновение он понял, что уже не принадлежит самому себе и, заверенные нотариусом, документы, как никогда, отчетливо подтверждали это.

В часовом отделе универмага, глядя на бегущие стрелки часов, старик понял, что прожитая жизнь была напрасна. И счастья в этой напрасной жизни не было. Еще он подумал, что когда человека начинают преследовать стрелки часов — значит он остался один. Совсем один.

Часы он купил электронные. Самые дорогие.

Получив часы, старик спустился этажом ниже в граверную мастерскую.

— Желаете посмотреть образцы? — Спросил гравер и тут же сунул старику табличку, исписанную мелким красивым шрифтом.

— Спасибо, — отказался старик, возвращая табличку, — мне всего три слова.

И протянул граверу обрывок газетной бумаги. На бумаге было написано: "Не растрать себя".

— На таких часах и три слова... — недовольно протянул гравер.

— Разве к этому можно что—то добавить? — спросил старик.

— Вероятно, нет, — гравер внимательно посмотрел на старика. — А кому эти часы?

— Одному человеку... Моему внуку.

— А?.. — хотел что—то спросить гравер.

— Ему десять лет, — оборвал гравера старик. — Он очень хороший мальчик, круглый отличник, юнат и председатель пионерской дружины... И самое печальное, что я не шучу.

В летнем павильоне, разбавляя пиво водкой, шумели и суетились мужики. Старику тоже захотелось выпить. Но не так — в дыму и пьяных разговорах — одному, в тишине, сто грамм. Тех самых: "наркомовских"...

Окна, занавешенные тяжелыми портьерами, делали зал ресторана темным и уютным.

— Что будете есть? — спросил официант, вынимая блокнот. — Впрочем, есть далеко не все, — добавил он, заметив, как машинально перелистывает меню старик. — Борщ, солянка, филе мясное, рыбное, антрекот...

— Благодарю, — перебил старик. — Мне сто водки и салат что ли...

— Вообще—то так не принято, — мягко возразил официант.

— Ну, несите тогда... антрекот.

Официант не приходил долго. Наконец появился, лениво смахнул со стола, оставшиеся после кого—то, крошки, расставил заказ. Был он молод, неловок и хотя пытался казаться снисходительным — это не очень ему удавалось.

— Знаешь что, ты выпей со мной, — попросил старик.

— Нельзя нам, — привычно отказался официант.

— Я сегодня умру, — сказал старик.

Простая ясность и покой этих слов поразили официанта.

— С чего вы взяли?!

— Старики чувствуют смерть, и ничего ты с этим не поделаешь. — Ста-рик наполнил рюмки. — Ты еще мальчик, а моя молодость прошла на войне. Казалось, только молодость, а получилось, что вся жизнь...

— Что же вы не жили после этого?..

— Почему, жил. Работал, мебелью обставлялся, грядки полол... А все—таки жаль ее...

— Кого? — не понял официант.

— Жизнь. Хорошая она или плохая — другой не будет. — Старик не-ожиданно занервничал. — Слушай, посмотри как там солнце?

Официант подошел к окну, раздвинул портьеру.

— На месте, — сказал он.

Старик поднялся, положил деньги на стол.

— Солнце — это ничего, правда?

— Правда.

— Ну, будь здоров, сынок.

— А сдачу?

Старик улыбнулся.

— Ты вот что, ты помни: никто пути пройденного нам не вернет.

Не раздеваясь, старик стоял посреди комнаты перед фотографией на стене. На фотографии были он и его жена. Сразу после войны.

Старик снял галстук (галстук был черным) и перетянул фотографию наискось с той стороны, где был он: молодой, счастливый, с двумя орденами Красной Звезды на лацкане двубортного пиджака.

Солнце раскалялось.

Старик дошел до сквера, сел на скамейку, закурил.

Такое же солнце было в тот день, в сорок пятом, когда он шел по освобожденному западному городу. Вокруг было много, очень много людей и, конечно, женщин, бросавших солдатам цветы.

Он шел в середине колонны и не ждал никаких цветов. Но одна молоденькая, совсем девчонка поравнялась с их шеренгой и что—то крикнула на своем языке. Первым на ее голос повернулся он, и тогда она бросила ему огромный, разлетающийся во все стороны букет...

Внезапно сорвалась рука, скатилась по скамейке папироса и, упав на асфальт, погасла.

1983 г.


© Все авторские права защищены. При перепечатке разрешение автора и активная гиперссылка на сайт Фонда ветеранов боевых действий «Рокада» www.fond-rokada.ru обязательны.

Карта сайта :: Изготовитель – 'Свой сайт каждому'

  Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru  

Copyright © 2006 – 2016  Фонд «Рокада» – фонд ветеранов боевых действий