Сергей Говорухин
Старик
Старик не спал.
Сквозь неплотно задернутые шторы в комнату давно вполз рассвет, и в полумраке было видно, какой напряженной болью полны его глаза.
В изголовье на столике, между холодным чаем в подстаканнике и, раскрытой на середине, книгой, ждал своего часа старый будильник в кожаном
футляре. До звонка оставалось несколько минут, и старик вглядывался, как неотвратимо сходятся стрелки часов. Наконец будильник зазвенел и, пока не
кончился завод, старик плакал, прикрыв глаза рукой, словно стесняясь кого—то постороннего и равнодушного.
Будильник отзвенел, а старик по—прежнему лежал, не открывая глаз. И лишь после нескольких обрывистых, но настойчивых звонков в дверь
встал, обнажив худые старческие ноги в больших трусах, и вышел в прихожую.
На пороге, нелепо имитируя бег на месте, подпрыгивал сосед — немолодой мужчина в спортивном костюме и кедах.
— Побежали... Вадим... — сосед пытался говорить в такт бегу.
— Ты беги, — отказался старик. — Я что–то не совсем сегодня...
Сосед недоуменно пожал плечами и устремился вниз по лестнице.
В ванной старик подошел к зеркалу. Лицо ничего не выражало.
Он подправил лезвие, густо намылился и стал бриться. Побрившись, оглядел себя в зеркале и, хотя лицо было совершенно чистым, намылился и побрился еще раз.
Затем он взял тряпку и наспех, как умел, вымыл окна в квартире.
Протирая закоптившееся кухонное стекло, он бросил тряпку, достал из буфета заброшенную пачку папирос (табак был сухим, покрывшимся плесенью) и, сев на
подоконник, как это делают мальчишки и одинокие женщины, закурил в раскрытое настежь окно.
По улице одиноко и неуклюже бежал сосед. Заметив молодую женщину, сосед оборачивался и обреченно вздыхал на ходу.
Глядя на него, старик подумал, что мальчишество не растворяется в крови и лишь последний предел старости безразличен к молодости.
Он выбросил папиросу и захлопнул окно с недомытой рамой.
Снова раздался звонок в дверь. Это был сосед. По тому как тяжело он дышал можно было догадаться, что им проделан серьезный маршрут.
— Я подумал: может ты заболел? Как–то странно, Вадим...
— Я здоров, — отвечал старик.
Они говорили, разгороженные порогом его квартиры. Сосед — на лестничной клетке, старик — в коридоре. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, и во всей
его позе и в том, как он говорил, чувствовалось несвойственное ему спокойствие.
— Ты бы зашел, Костя, — попросил старик.
Сосед пожал плечами, была у него такая идиотская привычка, и прошел в коридор.
— Через час мне на работу, — предупредил он.
— Позавтракаем, — сказал старик, — и побежишь. В крайнем случае, опоздаешь. Ты начальство — тебе можно.
— Жена дома. Ждет...
— Да она на двадцать лет вперед все тебе простила — жена твоя...
Старик поставил чайник, бросил в кастрюлю четыре яйца. Достал из холодильника колбасу, масло.
Сосед огляделся.
— Как у тебя... — Он подбирал слово. — Пустынно...
— Пустынно, — отозвался старик. — Ты ведь никогда у меня не был. И я у тебя. Живем в одном доме, бегаем по утрам и даже не поговорили.
— Всеобщее разобщение, — вскинул плечи сосед.
— Живем, как будто сбрасываем в бездну одинаковые дни. И не мудреем, и лучше не становимся.
— Тебя бессонница что ли замучила? — улыбнулся сосед.
— Что?
— Чего ты взялся философствовать—то с утра?
— Да какая, к черту, философия... Жизнь прошла, а зацепиться не за что...
Сосед взял папиросу. Долго крутил в пальцах, неумело сминая гильзу.
— Ты был на войне, — серьезно сказал он, — разве этого мало.
— Был. И вернулся. Целый и невредимый. Счастливый... И все ждал, когда наступит день и час и я совершу что—то достойное того, что делал там... Так и прожил
в ожидании.
— Напиши мемуары.
— Рядовые не пишут мемуаров.
Сосед поднялся.
— Побегу. Уже опаздываю...
— А завтрак?
— А... Перехвачу в буфете. Только ты...
— Ладно, — отмахнулся старик.
Яйца переварились. Старик выключил газ, аккуратно слил воду и выбросил кастрюлю в ведро.
Потом он одевался, то и дело поправляя пиджак и галстук, поскольку давно не носил ни того, ни другого и совсем отвык.
Сначала он зашел на почту и, выстояв недолгую очередь среди таких же стариков и старух, получил пенсию.
Кассирша считала медленно и неуверенно, сбивалась, пересчитывала, и в это время старик смотрел на солнце, встававшее над крышами многоэтажек. Старик смотрел
на солнце с каким—то последним восторгом, и кассирше, наконец—то справившейся с подсчетами, пришлось дважды постучать по стеклу, прежде чем он ее услышал.
— Сухов, получите! — раздраженно сказала она.
Выйдя с почты, старик сел на трамвай, следующий в город. Ему уступили место, но он отказался, испугавшись, что, сидя, не сможет ловить глазами солнце,
прячущееся за крышами домов. На старых булыжных мостовых трамвай трясло и от этого солнце казалось еще неуловимее.
На центральной улице города старик зашел в нотариальную контору и оформил бумаги, которые, как считал когда—то, успеет оформить всегда.
На секунду ему показалось суетным и ненужным тратить время на бумажную волокиту, но в следующее мгновение он понял, что уже не принадлежит самому себе и,
заверенные нотариусом, документы, как никогда, отчетливо подтверждали это.
В часовом отделе универмага, глядя на бегущие стрелки часов, старик понял, что прожитая жизнь была напрасна. И счастья в этой напрасной жизни не было. Еще
он подумал, что когда человека начинают преследовать стрелки часов — значит он остался один. Совсем один.
Часы он купил электронные. Самые дорогие.
Получив часы, старик спустился этажом ниже в граверную мастерскую.
— Желаете посмотреть образцы? — Спросил гравер и тут же сунул старику табличку, исписанную мелким красивым шрифтом.
— Спасибо, — отказался старик, возвращая табличку, — мне всего три слова.
И протянул граверу обрывок газетной бумаги. На бумаге было написано: "Не растрать себя".
— На таких часах и три слова... — недовольно протянул гравер.
— Разве к этому можно что—то добавить? — спросил старик.
— Вероятно, нет, — гравер внимательно посмотрел на старика. — А кому эти часы?
— Одному человеку... Моему внуку.
— А?.. — хотел что—то спросить гравер.
— Ему десять лет, — оборвал гравера старик. — Он очень хороший мальчик, круглый отличник, юнат и председатель пионерской дружины... И самое печальное, что
я не шучу.
В летнем павильоне, разбавляя пиво водкой, шумели и суетились мужики. Старику тоже захотелось выпить. Но не так — в дыму и пьяных разговорах — одному, в
тишине, сто грамм. Тех самых: "наркомовских"...
Окна, занавешенные тяжелыми портьерами, делали зал ресторана темным и уютным.
— Что будете есть? — спросил официант, вынимая блокнот. — Впрочем, есть далеко не все, — добавил он, заметив, как машинально перелистывает меню старик. —
Борщ, солянка, филе мясное, рыбное, антрекот...
— Благодарю, — перебил старик. — Мне сто водки и салат что ли...
— Вообще—то так не принято, — мягко возразил официант.
— Ну, несите тогда... антрекот.
Официант не приходил долго. Наконец появился, лениво смахнул со стола, оставшиеся после кого—то, крошки, расставил заказ. Был он молод, неловок и хотя
пытался казаться снисходительным — это не очень ему удавалось.
— Знаешь что, ты выпей со мной, — попросил старик.
— Нельзя нам, — привычно отказался официант.
— Я сегодня умру, — сказал старик.
Простая ясность и покой этих слов поразили официанта.
— С чего вы взяли?!
— Старики чувствуют смерть, и ничего ты с этим не поделаешь. — Ста-рик наполнил рюмки. — Ты еще мальчик, а моя молодость прошла на войне. Казалось, только
молодость, а получилось, что вся жизнь...
— Что же вы не жили после этого?..
— Почему, жил. Работал, мебелью обставлялся, грядки полол... А все—таки жаль ее...
— Кого? — не понял официант.
— Жизнь. Хорошая она или плохая — другой не будет. — Старик не-ожиданно занервничал. — Слушай, посмотри как там солнце?
Официант подошел к окну, раздвинул портьеру.
— На месте, — сказал он.
Старик поднялся, положил деньги на стол.
— Солнце — это ничего, правда?
— Правда.
— Ну, будь здоров, сынок.
— А сдачу?
Старик улыбнулся.
— Ты вот что, ты помни: никто пути пройденного нам не вернет.
Не раздеваясь, старик стоял посреди комнаты перед фотографией на стене. На фотографии были он и его жена. Сразу после войны.
Старик снял галстук (галстук был черным) и перетянул фотографию наискось с той стороны, где был он: молодой, счастливый, с двумя орденами Красной Звезды на
лацкане двубортного пиджака.
Солнце раскалялось.
Старик дошел до сквера, сел на скамейку, закурил.
Такое же солнце было в тот день, в сорок пятом, когда он шел по освобожденному западному городу. Вокруг было много, очень много людей и, конечно, женщин,
бросавших солдатам цветы.
Он шел в середине колонны и не ждал никаких цветов. Но одна молоденькая, совсем девчонка поравнялась с их шеренгой и что—то крикнула на своем языке. Первым
на ее голос повернулся он, и тогда она бросила ему огромный, разлетающийся во все стороны букет...
Внезапно сорвалась рука, скатилась по скамейке папироса и, упав на асфальт, погасла.
1983 г.
© Все авторские права защищены. При перепечатке разрешение автора и активная гиперссылка на
сайт Фонда ветеранов боевых действий «Рокада» www.fond-rokada.ru обязательны.
