Сергей Говорухин
Лерочка–Валерочка
Он позвонил без десяти шесть, когда она уже складывала намокший днем зонтик, чтобы через несколько минут раскрыть его снова.
- Вас слушают, — привычно произнесла она, неловко прижимая трубку к плечу — руки натягивали застежку зонтика.
- Будьте любезны, Валерию.
- Слушаю вас...
Руки по-прежнему натягивали неподдающуюся застежку — они всегда совершали уйму ненужных движений.
- Здравствуйте. Скажите, вы работаете в отделе охраны памятников?
- Ну, да...
- Вы не согласились бы взять под охрану один памятник?
- Вас?..
Стало скучно и привычно: с этой глупой фразы начинался чуть ли не каждый пятый телефонный звонок.
- Совершенно верно, меня, — почувствовав раздражение, невесело усмехнулись на том конце.
- Знаете, молодой человек, если вы думаете, что оригинальны, то глубоко заблуждаетесь. Вы далеко не первый предлагаете мне подобную глупость.
Он помолчал.
- Я и не претендую на оригинальность. Извините.
И оборвался короткими гудками.
Она улыбнулась, закурила.
- Лера, ты идешь? — мелькнул голос сотрудницы.
- Нет, не жди меня.
Голос пропал. Лишь в глубине коридора слышалось мок-рое шлепанье тряпки и ежевечерний мат уборщицы.
Снова зазвонил телефон.
- Как ни странно, это опять я.
- Я догадалась.
- Черт с ней, с оригинальностью. Просто так мы можем встретиться?
- Можем.
- Сейчас, вы, конечно, скажете, что сегодня заняты.
- Ничего я не скажу. — Лера поплевала на окурок — видел бы он ее в эту минуту. — Назначайте время и место.
Он назначил. Деликатно поинтересовался: удобно ли ей.
- Удобно, удобно, — отвечала она.
Ей были совершенно безразличны и он, и встреча, и все на свете. Но неотвратимо подступал вечер с его одиночеством и неприкаянностью — один из тысячи
похожих друг на друга, как две капли воды, бесконечных вечеров.
Они и встретились. Лера в черном дутом пальтишке, красной шапочке, красных сапожках, до умопомрачения хорошенькая. Он в длинном плаще, высокий, уже
седеющий.
- Валерия, — постучав сапожком о сапожок, протянула руку в красной перчатке.
- Валерий, — он вложил ей в руку букет бордовых роз. — Очень вам идут.
- Лерочка-Валерочка, — простучали сапожки. — Вы убиваете меня галантностью. Куда поведете?
- Куда прикажете.
- Куда прикажу... Ресторанов терпеть не могу. В кино вроде возраст... — она загибала пальчики на руке. — Можно, конечно, в театр, но придется волей-неволей
отвлекаться на сцену, а это может закончиться катастрофой. Пойдемте, что ли, ко мне. Я предложу вам чай или кофе. Вы что предпочитаете?
- Портвейн.
- Что ж, можно и портвейн.
- Вы, простите, одна живете?
- Одна, одна...
В винный отдел тянулась очередь длинною в жизнь.
- Очередь за счастьем,- заметила Лера. — Портвейн отменяется.
Он достал из плаща бутылку марочного.
- Счастье в наших руках.
- Вы производите впечатление предусмотрительного человека.
- Это кажущееся впечатление.
Квартира оказалась уютной, обставленной с безупречным вкусом.
Он пощелкал пальцем по переплетам книжек, прошел в кухню узким коридорчиком.
- У вас хорошая библиотека и вообще славно. Значит, так и путешествуете: из комнаты в кухню, из кухни в комнату.
- Так и путешествую. А вы?
- Я объездил полстраны, но нигде не обрел душевного равновесия. И вот теперь смотрю на вас и думаю: может эта женщина разберет хаос в моей душе?..
- Я что, похожа на вторую половину страны?
Он усмехнулся.
- Бог вас знает, на кого вы похожи... Только мне у вас так спокойно, будто я здесь родился и вырос, и вот, наконец, вернулся...
Лера не ответила. В ее дверь стучался незнакомый, непохожий на других человек, и она пока не понимала нужно ей это или нет.
Он разлил вино по большим бокалам на высоких ножках.
Опалово-золотистый цвет вина вносил в душу смуту и неопределенность.
- Крепленное? — спросила Лера.
- Марочное.
- Марочное — тоже крепленное. Это я знаю. Вообще-то из меня такой питок...
- А из меня ничего. Знаете, один писатель сказал: " Я не только по-прежнему ничего не пью, но и не понимаю, как можно вырывать страницы из этой, и без того
короткой, книги. " Теоретически я с ним согласен...
- Много пьете?
Он промолчал. Ему хотелось, чтобы она пожалела его, сказала что-нибудь мягкое, успокаивающее, но она была далеко, и занимал он ее постольку, поскольку
присутствовал в ее пятиметровой кухне.
Он никак не мог привыкнуть к мысли, что на свете есть люди не менее одинокие, чем он сам.
- Да, — протянул он и снова налил, — ну, а как вы вообще поживаете?
Она улыбнулась.
- Так себе поживаю. Обыкновенно. Охраняю памятники, езжу в командировки, книжки читаю.
- И одна?
Она пригубила.
- Вот с вами.
Он почему-то смутился, выпил до дна.
- Помните, в "Двух капитанах" Ромашов спрашивает у Кати: "Вот напьюсь, что будете делать?" Она отвечает: "Выгоню". Две фразы и целый пласт отношений. А вы
что будете делать?
- Спать уложу.
- Так может, мне быстрее напиться?
Она засмеялась.
— Вот и познакомились.
Ее голос сейчас был близким и зовущим, и ему показалось, что он, наконец, нашел тот берег, к которому можно прибиться и успокоиться.
Он тогда достал вторую бутылку, и она улыбнулась: "Ах, вы, искуситель". Она была немного пьяна, и хотя он совсем не думал о ней как о женщине, сама
приблизилась к нему и сказала:
- В конце концов, это свинство — допиваем вторую бутылку, а вы даже не посягнули на меня...
И подставила щеку.
Он поцеловал ее в губы, она оттолкнула его.
- Знаете, мы ведь не дети. Я сейчас разберу постель...
Ночью он тихо спросил:
- Лера, можно я закурю?
- Курите, — безразлично отозвалась она.
Отчужденность голоса смутила его. Он долго искал зажигалку, щелкнул, наткнувшись взглядом на чужую спину.
Она села, попросила:
- Дайте и мне.
Снова щелкнула зажигалка, и в следующее мгновение он увидел, как невероятно она прекрасна.
- Ты божественна, — сказал он, пытаясь скрыть неловкость.
Она захохотала, откинулась на подушку.
- Слушайте, где вы живете?
- Снимаю комнату.
- Да... Перезжайте ко мне — будете каждую ночь повторять мне: "Ты божественна!" Что еще нужно незамужней бабе?
Он долго, часто курил и, наконец, сказал:
- Ты трезва сейчас, тебе стыдно и потому ты сказала пошлость. Зачем?
Она взяла его руки, уткнулась в них лицом, и он ощутил на ладонях ее слезы.
- Правда, переезжай ко мне...
Иногда они путешествовали по карте мира. Карта висела над диваном, и когда Лера на ночь разбирала постель, и ложилась в изголовье карты, то казалось, что
она приютилась у подножия Вселенной.
- Ты был за границей? — как-то спросила она.
- Был. Я служил мотористом на рыболовецком сейнере. Мы заходили в иностранные порты сдавать рыбу.
- Ну и как?
- Поражает воображение, как все неизведанное и недосягаемое.
- Ты проведешь меня по неизведанному?
- По портовым городам? Что мы — моряки видели, кроме портовых городов...
- Марсель тоже портовый город...
- В Марселе я не был.
- Господи, какая тоска. Хорошо, тогда твоим гидом буду я. — Лера забиралась на диван и, болтая ногами, объявляла: — Итак, Мальта. Я... Кто я? Я креолка.
"Стройная креолка, цвета шоколада, помахала с берега рукой..." Ты...
- Я — пират угрюмый, кто же еще...
- Нет, пират — это навязло. Ты... Ты продавец воды. Хотя вода, что вода... Ты продавец дождя. Все поэты немного продавцы дождя. Конечно, зной, засуха и ты
экономишь дождь, но не из высших соображений, а потому что ты — сквалыга.
- И тут появляешься ты...
- И тут появляюсь я! — Лера вскакивала с дивана, поднимала юбку. — Вот с такими ногами! А, как ноги? Только чуть подлинне и цвета шоколада. Представляешь?
- Еще бы, — оживлялся он.
- "Почем квинта дождя?" — спрашиваю я, слегка покачивая бедрами.
Она покачивала бедрами.
- Почем? — он морщил лоб. — Почем эта проклятая квинта?
Прикасался к ее ногам, обнимал, бросал на диван, целовал до исступления.
- Пусти, — говорила она, — пусти, ненормальный.
И, вставая, поправляя кофточку, грустно усмехалась:
- Детский сад.
Каждый из них существовал в отдельном мире, и эти миры, как две планеты, вращались на разных орбитах галактики.
Однажды она сказала:
- Тебе не кажется, что нас связывает только постель.
Он промолчал. Это было так и не так, но она сказала то, о чем давно думал он сам. Ему показалось, что вот-вот разрушится карточный домик, она оскорбит,
ударит его, и испугался, что при этом хочет только одного: видеть, как она прекрасна в гневе.
Но домик устоял. Лера варила кофе, он шатался по кухне и декламировал:
- Женщины делятся на две категории: те, у которых кофе постоянно убегает, и те, у которых никогда не убегает.
- У меня убегает, — пожала плечами она. — Это хорошо или плохо?
- Хорошо. Значит, ты безалаберна и непрактична. Что может быть хуже практичной бабы.
Она взяла сигарету, подошла к окну.
- Как я ненавижу осень. Грязь, слякоть, мокрые вороны, тоска... Осень соответствует вечному состоянию моей души.
Он обнял ее.
- Ах, ты, мокрая ворона.
За окном, как по отвесу, шел дождь.
- Не надо, — отстранилась она. — Убежал кофе?
- Убежал.
Вечером он работал на кухне.
Она вышла в халате, присела рядом.
- Ты работаешь каждый вечер. Почему ты до сих пор ничего не прочел мне?
Он, бессмысленно глядя в блокнот, ответил:
- А вдруг ты не поймешь меня, тогда все рухнет окончательно.
Она провела рукой по его глазам.
- Ты боишься?
- Боюсь. Мне кажется, я понял: когда человек один — он замыкается в себе. Он привыкает к себе, любуется своей печалью, вынашивает свое одиночество. Он, как
рептилия, проживает самого себя до конца и только с самим собой ему хорошо и спокойно.
- Может, ты и прав, но от этого не легче.
Она замерла.
- Снег, смотри, снег!
Шел первый снег. Кутерьма снежинок просвечивала темный воздух. Снег ложился на землю и уже не таял.
- Как бы ты написал снег? — спросила она.
- Как? — он задумался. — Так бы и написал: Ночью лег снег. Утром, выглянув в окно и на мгновение ослепнув, она все простила осени.
Лера села на подоконник, подобрала ноги, и теперь сама казалась большой печальной снежинкой.
- Как просто, — сказала она. — Знаешь, мы пропутешествовали всю карту. Больше нечем жить.
Она отвернулась к окну.
- А как же Африка, Латинская Америка? — глупо спросил он, только для того чтобы что-то сказать.
- Африки мне хватает и в жизни...
Она опустила ноги с подоконника, прошла в комнату. В дверях остановилась, спросила:
- Скажи, почему ты не уходишь?
- Куда?
Ночью он повернулся к ней и несколько раз поцеловал в спину. Его губы были неестественно влажными, и она поняла, что он плачет.
Утром она не обнаружила в нем следов ночной смуты. Он был сдержан и приветлив, за завтраком гаерствовал, воровал мясо из ее тарелки, и эта шумная
непринужденность ложилась на ее лицо тяжелыми пощечинами.
Она тоже держалась, слава богу, еще умела и, сидя у зеркала, подводя губы и складывая их трубочкой, засмеялась, чересчур сфальшивив ноту:
- Я, кажется, придумала: вечером можно пойти в планетарий.
- Обернулась к нему: ослепительная, жалкая. — А, какова идея?
И впервые увидела, как бесконечно далеки и незащищены его плечи.
1989 г.
© Все авторские права защищены. При перепечатке разрешение автора и активная гиперссылка на
сайт Фонда ветеранов боевых действий «Рокада» www.fond-rokada.ru обязательны.
