Сергей Говорухин
Туманный край небес
Егор Васильевич Коньков скончался.
Пятьдесят четыре года, отпущенные судьбой, прожил он степенно и трезво, не раз украшая плотной, облаченной в бостоновый пиджак, фигурой Доску Почета
стройтреста, в котором служил. Умер же он внезапно, от удара в подъезде, чем вызвал искреннее недоумение сослуживцев и соседей по лестничной клетке.
На девятый день Егор Васильевич вошел в комнату и осторожно присел на свободный стул у края стола.
Пришедших помянуть его было немного, но это не удивило и не огорчило Егора Васильевича. Он знал, как коротка человеческая память и девять томительных дней,
отделявших его от прошедшей жизни, слились в вереницу повседневных дел и забот для других.
Не решаясь пошевелиться, с замиранием сердца смотрел он на свою жену Елизавету Ильиничну.
Елизавета Ильинична, как и положено вдове, сидела во главе стола и черный бязевый платок, спадавший на черное платье, оттенял ее от других. Рядом с ней на
тарелке стояла рюмка водки, накрытая куском черного хлеба, мысленно принадлежавшая Егору Васильевичу.
"Теперь все, связанное со мной, будет только мысленно", — подумал Егор Васильевич и впервые ощутил в себе забытые за девять дней слезы.
Он с тоской оглядывал свою квартиру — двухкомнатную "хрущевку" с низкими свежепобеленными потолками, коврами, сервантами и трюмо на фигурных ножках. Ни
щербинки... Все было подогнано, прошпаклевано, выкрашено и от этого стерильно— полированного благополучия, когда-то радовавшего глаз, становилось грустно и
неуютно, и жаль было потраченного времени.
Егор Васильевич повернулся к Елизавете Ильиничне и увидел, что она смотрит на вещи его глазами.
Тридцать лет прожили они в привычке, вечных хлопотах, воспитании сына и только сейчас, постигнув необратимость произошедшего, были влюблены как в юности и
тосковали друг без друга. Егору Васильевичу хотелось подойти к жене, положить руку на плечо и сказать, что он здесь, с ней, но делать этого было нельзя и,
не находя себе места, он вышел на лестничную клетку.
На площадке, аккуратно стряхивая пепел в блюдце, в неловком молчании курили сварщики его бригады.
— С понедельника нас на трассу посылают, — первым нарушил молчание бригадир.
— Почему нас-то?!
— Опять — твою мать! — возмущались сварщики.
— А кого прикажете посылать? — усмехнулся бригадир. — Молодых? Они наварят...
— Дождь, слякоть... — неопределенно сказал кто-то.
— Егора бы. Он любил с трубами возиться.
— Да, Егор был сварной что надо, — охотно поддержали сварщики.
— Самые неудобные стыки выбирал.
— Да и то сказать: наблатыкался за тридцать лет.
— Теперь вот... Тьфу! — сплюнул кто-то в сердцах. — Пойдем, что ли, хлопнем за помин Егоровой души.
"Почему они все об одном и том же..." — с раздражением подумал Егор Васильевич, но, вспомнив, что еще недавно сам был таким, смутился и прошел в квартиру.
На кухне Люба, соседка выпытывала у Елизаветы Ильиничны.
— Не приходил еще Егор-то?
— Нет... — как будто удивлялась Елизавета Ильинична.
— Ты не удивляйся. Они, покойники, любят после смерти ходить. Ходят — душу мытарят.
— Зачем?
— Бог их знает, неуемных. Ты, главное, не бойся.
— Я не боюсь, — спокойно отвечала Елизавета Ильинична.
— Как почувствуешь: пришел, — не успокаивалась Люба, — ты его матом и почаще. Они этого не выносят.
"Неужели пошлет?" — ужаснулся Егор Васильевич.
— Глупости все, — сказала Елизавета Ильинична и ушла в комнату.
"Дура!" — рассердился Егор Васильевич и сыпанул Любе соли в поминальный компот.
Расходились быстро — никому не хотелось оставаться один на один со вдовой, переносить ее слезы и заниматься бессмысленным утешительством.
За окном шел мелкий осенний дождь и сварщики, предполагая сырость вечерней улицы, выпили в коридоре на посошок, что-то долго и путано объясняли Елизавете
Ильиничне, оставляли телефоны и только после этого ушли.
Елизавета Ильинична осталась одна.
Чтобы не напугать жену, Егор Васильевич прошелся по комнате тяжелой, одной ей знакомой походкой и несколько раз кашлянул в тишине.
— Ты, Егорша? — позвала Елизавета Ильинична.
— Я, Лиза.
— Я ждала тебя.
— Я не мог раньше.
— Сядь около меня.
Егор Васильевич сел.
— Как ты живешь, Лиза?
— Плохо. Я скучаю по тебе, Егорша.
— И я скучаю по тебе, Лиза.
Они замолчали.
— Почему не было сына, Лиза?
— Он в командировке — не смог приехать. Ты расстроился?
— Нет. Я хотел увидеть только тебя... Я не знаю о чем говорить. Мы что-то делали не так?
— Мы все делали не так... Помнишь лето в Сокольниках, в пятьдесят восьмом году? Ты был в белом костюме и в такой легкомысленной шляпе, ужасно смешной...
— И ты была в белом платье, только совсем девчонка...
— Это был единственный день в нашей жизни, — помолчав, сказала Елизавета Ильинична. — Лучший день.
— Лучший, — согласился Егор Васильевич. — Я люблю тебя, Лиза.
— И я люблю тебя, Егорша. Мы теперь все время будем вместе?
— Да... Все время...
И не удержался — заплакал. Сиротливое дыхание его слезы коснулось ладони Елизаветы Ильиничны.
— Что с тобой, Егорша? Почему ты плачешь?
— Так, ничего. Это теперь бывает со мной.
— Когда тебе уходить?
— На рассвете.
— Ты придешь завтра?
— Да.
— Как хорошо. Знаешь, я устроюсь куда-нибудь на сменную работу, и мы будем встречаться каждую ночь. Мне совсем не обязательно видеть тебя — я так привыкла,
запомнила тебя, что мне достаточно твоего дыхания рядом, достаточно просто говорить с тобой...
На рассвете Егор Васильевич ушел.
— Я закрою за тобой, — сказала Елизавета Ильинична. — Будто ты ушел на работу и вот-вот вернешься...
Встречались они каждую ночь.
Егор Васильевич приходил за полночь, садился за обеденный стол в большой комнате, и они говорили о том, что много лет покоилось в глубине сердец.
— Ты стал совсем другим, — говорила Елизавета Ильинична, — я хочу увидеть тебя.
— Я все тот же, — смеялся Егор Васильевич, — только немного похудел, небрит и, что самое поразительное, умные глаза.
— За что ты меня полюбил?
— Ты необычная, Лиза.
— Разве? — недоверчиво спрашивала Елизавета Ильинична.
— Конечно, — подтверждал Егор Васильевич. — Ты самая удивительная...
— Обыкновенная, — смущалась Елизавета Ильинична. — Табельщица на стройке. Что тут удивительного.
Перед рассветом они уходили гулять. Шли ночной Москвой, Бульварным кольцом, темными набережными.
" Ночь коротка, спят облака..." — напевал Егор Васильевич.
Иногда он замолкал, думая о чем-то, совершенно ей неведомом и тогда оживала смутная тревога — казалось, он ушел далеко и никогда не вернется.
— Егор, — тихо звала она.
— Да, — не сразу отзывался он.
— Почему ты раньше не говорил мне об этом?
— О чем, Лиза?
— О любви.
— Раньше это казалось не главным...
Редкие ночные таксисты притормаживали у одинокой фигуры Елизаветы Ильиничны, но, наткнувшись на недоуменный взгляд женщины, уезжали прочь, проклиная свою
тяжелую долю, завышенный план и директора таксо-парка. Глядя им вслед, Елизавета Ильинична думала о том, что каждый из них мог бы быть по-своему счастлив,
если бы понимал, какие возможности открывает человеку ночь. Но они не задумывались об этом так же, как совсем недавно не задумывалась и она.
Однажды постовой у памятника Грибоедову сказал ей:
— Вы вот, гражданочка, все гуляете по ночам, и это становится подозрительным.
— Вам-то, какое дело?! — вспыхнула Елизавета Ильинична, а Егор Васильевич незаметно стащил у постового свисток.
Этим свистком они разбудили несколько ответственных квартиросъемщиков у Никитских ворот и с детским озорством наблюдали, как вспыхивают светом темные окна.
И пока они шли в тени деревьев, еще долго были слышны возмущенные реплики в адрес родной милиции и распоясавшегося хулиганья.
Неожиданно она останавливала Егора Васильевича и, строго глядя перед собой, говорила:
— А помнишь как раньше? Ты придешь с работы — я тебе ужин. Потом газета или телевизор. В воскресенье пельмени или в гости куда-нибудь. Летом домино, я с
бабами у подъезда. О чем говорили-то, господи...
Она краснела.
— Вспомнила, — возражал он. — Когда это было.
— Вспомнила, — ворчала Елизавета Ильинична, но ей самой становилось хорошо от того, что это было, прошло и уже не вернешь.
"Пусть я с вами совсем незнаком..." — напевал Егор Васильевич.
И все-таки Елизавете Ильиничне недоставало физического присутствия мужа.
По утрам она вынимала из шифоньера его рубашки и, развесив на стульях, открывала балконную дверь. Они жили в заводском районе и за день пыль, выбрасываемая
многочисленными производствами, мелко оседала на крахмальных воротничках.
Приходя с работы, Елизавета Ильинична долго кипятила и полоскала рубашки, а затем отутюженные и накрахмаленные снова вешала в шифоньер. В ванной, на полочке
стояли помазок и бритвенный прибор Егора Васильевича. Висело его полотенце.
Чтобы не прослыть ненормальной, ей приходилось то и дело менять химчистки, поочередно сдавая костюмы и другие вещи Егора Васильевича. Она отдала в покраску
старый кожаный реглан Егора Васильевича и, выкупив его за двадцать рублей, вдыхая свежий запах краски, с удовольствием представляла, как обрадуется Егор
Васильевич и как непременно заметит, что старые вещи, если за ними следить, могут прослужить человеку долгие годы.
Все в доме говорило о присутствии хозяина, и Егор Васильевич часто смеялся над Елизаветой Ильиничной, говоря, что завидует ее мужу, поскольку лично ему
такого счастья, увы, не выпало.
— Бессовестный, — улыбалась Елизавета Ильинична и на следующий день проделывала все заново.
Прошло тридцать шесть дней со смерти Егора Васильевича.
— Ты стал какой-то грустный, Егорша, — осторожно заметила Елизавета Ильинична.
— Почему-то все время хочется плакать, Лиза... — отвечал Егор Васильевич. — Раньше ты спрашивала: у тебя плохое настроение? Я говорил: да. Не подписали
процентовку или наряд закрыли на тридцать копеек меньше... Теперь все перевернулось и тоска, если она приходит, невыносима.
— Ты что-то скрываешь от меня?
— Нет, что ты, Лиза.
Сегодня между ними не было единства душ и от того обоим становилось неловко и печально.
— Давай прокатимся куда-нибудь на метро, — предложил Егор Васильевич. — Еще успеем.
Они проехали три остановки до Таганки и обратно.
"Как одиноко..." — думал Егор Васильевич. — "Какое великое счастье любить и как мучительно оно дается".
Медленно плыл вверх эскалатор.
— Знаешь по чему я страшно скучаю? —спросил Егор Васильевич.
— По чему?
— По сигаретам. Так хочется долго прикуривать на ветру, жечь, ломать спички, прикурить, прислониться к дереву и думать. О чем-нибудь таком, понимаешь...
Мимо идут люди, а ты предоставлен сам себе и, кажется, больше ничего не надо. В сущности, человека отделяет от окружающего мира совсем пустяк: книга, дым
сигареты, мысли...
Елизавете Ильиничне стало тревожно.
— Что ты, Егорша, родной?..
— Да, ну, — отвечал Егор Васильевич. — Это я так...
На улице было сыро и прохладно. Неприятно завывал ветер.
— Я теперь пойду, — сказал Егор Васильевич. — Ты прости.
— Как?
— Пойду. Нужно побыть одному. Это ничего, ведь я же приду завтра.
— Ничего, — слабо отозвалась Елизавета Ильинична — слезы переполняли ее.
— Только ты... Не надо. Ты улыбнись, вот что. Улыбнись!
Она улыбалась сквозь слезы, глядя в ту сторону, куда, как ей казалось, должен был уйти он.
Егор Васильевич не растворился. Он шел по мокрому тротуару и сырой холодный ветер, то догоняя, то обгоняя его, перебирал набухшими листьями.
Плоти не существовало, но в том месте, где когда-то было сердце, что-то пульсировало и билось сейчас. Его невесомое сердце разрывалось от любви к этой
женщине и от бессилия что-либо предотвратить. Он знал то, чего еще не знала она.
После сорокового дня ему полагалось оставить Елизавету Ильиничну навсегда.
© Все авторские права защищены. При перепечатке разрешение автора и активная гиперссылка на
сайт Фонда ветеранов боевых действий «Рокада» www.fond-rokada.ru обязательны.
