Сергей Говорухин
Нарисуй меня, Женечка
- Женечка мой с детства нежный, ласковый был мальчик... И все меня рисовал. Заберется ко мне на кровать и шепчет: "Мамочка, хочешь, я тебя порисую?.." Я
закрою глаза, а он пальчиком нежно так водит по бровям, губам... Все обведет, а потом осторожно к глазам прижмется и тихонечко поцелует. Это он так глазки
рисовал.
Он ведь у меня один был и я у него одна. Так получилось. Отца он не помнил, и я про него позабыть постаралась. Плохой он был человек. Не отец Женечке...
Я работала много, но зарплата маленькая была. Шить выучилась, на дом работу брала — все хотела Женечку хоть немножко побаловать. Да, не выходило. Он
болезненный был очень. Как заболеет — я при нем. Еле-еле концы с концами и сводили. А так я мечтала в Москву с ним съездить, купить что-нибудь
необыкновенное...
Но он никогда не обижался и не просил ничего. И если я у машинки швейной допоздна засижусь, он подойдет и скажет: "Мамочка, ты устала очень. Давай я тебя
порисую..." Я как сейчас его пальчики помню. Сначала маленькие такие, когда он меня в четыре года первый раз нарисовал. Тоненькие такие пальчики, как
перышки, на просвет... И потом, когда в школу пошел, и работать начал. Он, Женечка, никогда меня не стеснялся... И рисовал всегда. Я не просила. Он сам. Он
на заводе работал, руки огрубели сразу, а когда рисовал все равно такие же нежные, как тогда, в четыре года. И глаза мне всегда целовал. Он целует, а я
плачу. Понимаю, что надо бы удержаться, а не могу. А Женечка все уговаривал: "Ты не плачь, мамочка, все хорошо будет". А что хорошо он не знал, и я не
знала.
А потом, ах ты господи, война ведь началась... Женечку моего поначалу не брали по близорукости, но он сам выпросился в ополчение.
В октябре его и забрали... На проводы друзья его пришли, какие остались, девушки молоденькие. А только его девушки среди них не было. Не успел он девушку
завести... Я немного с ними посидела и ушла к себе. Не могла я этого выдержать. А немного погодя Женечка мой пришел и говорит: "Пусть они там, а мы с тобой,
мамочка, посидим. Давай я тебя на расставание нарисую, чтобы всю войну помнить." Так и сказал: "на расставание", а не "на прощание". Да только не удалось
ему меня тогда нарисовать — истерика у меня началась, а потом и приступ. Он всю ночь и просидел, меня успокаивая. И не поспал-то ни крошечки...
Пропал мой Женечка без вести. Под Вязьмой. В сорок первом.
Что со мной было-то, вспомнить страшно. Еле выходили... А потом подумала: без вести пропал — не убитый же! Значит вернется. Я так и знала: вернется мой
Женечка...
Всю войну – сразу после работы домой. Никуда не ходила. Боялась: вернется Женечка, а меня нет. Разве возможно такое...
После победы каждый поезд высматривала, который на нашей станции останавливался. Да только что высматривать — на нашей станции много солдат не сходило...
Сватался ко мне после войны подполковник, и другие сватались — я им отказала. Тяжело было одной, а только не могла я, все время думала: вернется Женечка, а
в доме чужой мужчина...
Куда я только не писала. А потом один человек мне посоветовал: ты, говорит, мать, поезжай в Москву на девятое мая. Там люди со всех фронтов, полков
собираются. Может и знает кто, где твой сын. Только ты на грудь фанерку какую повесь и напиши: кто знает такого-то, с такого-то фронта, такого полка —
отзовитесь!
Фанерку-то мне сосед Костик сделал, а уж написала я сама. И поехала.
Теперь вот в семнадцатый раз еду. А только ничего... Я же знаю: вернется Женечка. Не может не вернуться. И еще нарисует меня... Так же нежно, как тогда, в
четыре года... И морщины мои нарисует... Не постесняется.
Сказал же он тогда: на расставание...
1986 г.
© Все авторские права защищены. При перепечатке разрешение автора и активная гиперссылка на
сайт Фонда ветеранов боевых действий «Рокада» www.fond-rokada.ru обязательны.
