Дмитрий Беловецкий
Я пришел к тебе, Господи
Подавать я не умею. Самому постоянно не хватает. А потом, никогда не знаешь, сколько нужно дать, чтобы не показалось мало.
Но нищим на паперти подаю всегда. Не потому что при виде креста чувствую особое сострадание к убогим и юродивым, а потому что кажется мне: здесь - это моя
обязанность, не выполнив которую, я могу чем-нибудь поплатиться.
Может быть, этот страх достался мне от предков-язычников и от советского времени, привившего какое-то чувство опасности, таящееся в торжественно-мертвом
церковном эхе.
И потому суетливо отсчитывая замусоленные тысячи, я протягиваю их сидящему в сентябрьской пыли безногому нищему, раскинувшему под прямым углом свои
пожелтевшие деревянные протезы.
Он лениво крестится, прячет ветхие бумажки в карман, оставляя в обрезанном пакете из-под кефира какую-то мелочь. Затем, не глядя на меня, равнодушно и
заучено произносит: "Дай Бог здоровья".
- Кому? - зачем-то спрашиваю я.
- Хрену твоему, - также равнодушно отвечает он, разглядывая мои ботинки.
Я перешагиваю через его протезы, сталкиваюсь с эхом в церковных дверях.
На меня наваливается гнетущая неуверенность, панический ритуальный страх. Но я складываю вспотевшие от волнения пальцы для крестного знамения, целую
дрожащими губами мяконькую батюшкину руку.
Я прихожу сюда, осторожно и неуверенно вдыхаю запах горящих свечей и ладана, прислушиваюсь к голосу священника, внимательно оглядываю молящихся.
- Ты крестись, крестись, сынок, - говорит мне малюсенькая бабулечка, - и пройдет все. Все пройдет... Да...
Я мелко крещусь.
- Вот так, молодец, - подбадривает бабулечка. - Иди еще свечку Николаю Угоднику поставь. Вот он, видишь, прямо на тебя глядит...
Хорошо помню, как ранним июньским утром "болотного" 1984 года, с девятимесячным стажем кандидата в члены КПСС и с дребезжащей после вчерашней пьянки
головой, зашел я вдруг в щербатую сельскую церковь.
Я, конечно же, не знал, как правильно креститься, кому из святых ставить свечи, и наверняка понимал, что, вряд ли буду потом отстаивать службы и, смахивая
слезу, исповедоваться. Но в то утро я как-то особенно остро почувствовал, что не хватает мне чего-то в моей безнадежно атеистической жизни.
Быть может, думал я, потому-то так долго не везет мне в любви и катастрофически не хватает денег, может, поэтому стихи мои не печатает ни одна газетенка,
может, поэтому с утра такая дурацкая погода, а вчера я так по-свински напился...
И я, уговорив одну из сердобольных теток-прихожанок, ежедневно и добровольно стирающих влажной тряпочкой свечной нагар с подсвечников и старательно
подметающих церковный двор, стать моей крестной матерью (имя ее, каюсь, забыл), совершил действо, которое, как мне казалось, изменит многое в моей
пьяно-разгульной жизни.
Но ничего не произошло. На душе не полегчало. Стихи по-прежнему не печатали. И пил я так же. Только серыми, графитовыми утрами, думал я: а вдруг кто-нибудь
да узнает о моей слабости, и тогда уж не до стихов... Все обошлось...
Я вижу, как подвыпивший здоровенный мужик, пошатываясь, пытается зажечь свечку. Зажег, сложил в щепоть татуированные пальцы, упал вдруг на колени, крестится
и что-то бормочет. Я разбираю только мат.
Потом он встает, оглядывается, отряхивает брюки и идет ко мне.
- Слышь, - говорит он, - пойдем выпьем...
- Пойдем, - отвечаю.
Тяну на себя тяжелую дверь. Первым, задевая плечом дверной косяк, выходит пьяный и татуированный мой новый знакомый. Затем я.
На паперти все сидит безногий нищий, раскинув в пыли желтые протезы.
Тебе я уже подавал.
1990 г.
© Все авторские права защищены. При перепечатке разрешение автора и активная гиперссылка на
сайт Фонда ветеранов боевых действий «Рокада» www.fond-rokada.ru
